Уважаемые господа Шорник и Керабал,

Имею честь сообщить, что имела удовольствие присутствовать при вашей очной полемике в Университета Роз. Благодарю вас обоих — и за страсть, и за строгость.

Впрочем, если позволите, я хотела бы перейти от зрительского восхищения к более серьёзному замечанию. Во время диспута вы вскользь затронули проблему так называемой обесцвеченной силы (я позволю себе, по примеру г-на И. К., обозначить её просто как белую) в Курганье. И вот в рамках предложенных вами предположений — что сила эта может быть поглощена объектом, если тот обладает достаточной емкостью или созвучием — я провела некоторое сравнение.

Если расчеты мои верны, то ни один из Истоков Роз, взятый в отдельности, не обладает достаточной силой, чтобы поглотить описанный вами феномен — и тем более удержать. А техника посвящения хранителями сразу нескольким объектам одного класса (в нашем случае — Истокам) по-прежнему нам неизвестна, несмотря на отдельные спекуляции.

Иное дело — Самоцветы. Даже в ослабленном, забытом виде, любой из сохранившихся Самоцветов обладает потенциальной “глубиной”, достаточной для восприятия подобной силы. По крайней мере, в теории. Проблема здесь — очевидна: расстояние.

Впрочем, я припоминаю несколько крайне смутных хроник, в которых говорится о технике под названием Смерч. Она, якобы, позволяла осуществлять почти мгновенное перемещение объектов и даже сложных структур. Якобы ею владели слуги Госпожи, хотя ни точного описания, ни инструментария, ни инструкций мне обнаружить не удалось. Быть может, это вовсе не техника, а нечто, ближе к культу, как полагает Круг из Граната. Увы, это наследие нам, по всей видимости, недоступно.

Благодарю за внимание и надеюсь, что мои наблюдения окажутся вам хотя бы поводом к дальнейшей переписке.

С уважением,

Чернава Безлошадная

P.S. Утешаю себя мыслью, что даже если бы такое удалось, то никого из нас все равно не допустили бы до экспериментов с Самоцветами ни в одном из городов.

P.P.S. И опровергаю сама себя. Да, четыре из шести нам недоступны. Но ведь есть еще два! И найти их может не какой-нибудь фанатик ючителле, а истинный ученый.

Хроника падения дома мелика Топаза

записано рукою Аргона, смиренного служителя Обители Анат Помнящей

в год 445 по Падении Владычества

«Топаз — город, где спор звучит как заклятье, сделка скрепляется клятвой, а истина продаётся на вес золота. Здесь любое слово может стать оружием — или верёвкой на шее».

Шел 424 год от Падения Владычества. Топаз жил так, как жил всегда: споря, торгуясь и клянясь. Караваны тянулись через пустыню к его воротам, неся специи и шелка, редкие яды и чужие верования. На причалах Моря Мук скрипели канаты и звучали молитвы кохеним, благословлявших сделки и плавания.

Власть в Топазе всегда была ядовитой, раздробленной, древней, как его пыль. Мелик, которого в иной земле титуловали бы царем, считался сакральным символом и военным предводителем, но его власть держалась лишь на раздорах в синедрионе — собрании культов, сект и школ, каждая из которых рвалась править сама.

Несколько поколений трон и венец принадлежал роду Йасод, древнему и уважаемому. Предок их поднимал Топаз из руин, что стояли со времен проклятого Владычества. Потомок же пытался набросить узду на свору, что жаждала разрушить не тело, но душу нашего священного города.

Увы, клятвы дешевеют там, где слишком много ртов требует свою долю.

В те годы синедрион превратился в клубок сделок, угроз и двуличия. Культовые наставники торговались за голоса. Братства скупали ораторов. Слова звучали как ритуалы — но стоили все меньше.

Среди них возвысился Маргули — человек без древней крови, но с даром речи и связями, что тянулись от храмов до портовых складов. Маргули торговал истиной, как рабами, и желал одного – власти.

Его племянница Тамар стала его рукой и шепотом. То была известная контрабандистка и торговка запретными текстами, возводившая по матери свой род чуть ли не к правителям Аметиста, давно мертвого.

Вместе они медленно душили власть мелика слухами и наветами, но чаще, к его ужасу, правдой. Ни один просчет, ни одна малая соринка в глазу правителя не оставались без их внимания. А было их не так уж мало.

Однако началом конца стал чужак. Звали его Комар. Его родина была загадкой: кто-то шептал, что он родился под крышами Топаза, другие – что пришел из пустынь за морем. Он говорил на топазском диалекте с внутренней рифмой, как делают только уроженцы. Знал тексты, считавшиеся утраченными. Знал, в какие двери стучать и каким условным стуком. Настоящее имя его неизвестно. Да и прозвище свое он получил позже.

Он стал полезен и Тамар, и Маргули. Вместе они создали сеть торговли древними реликвиями и запретными знаниями. Поначалу они и правителю предложили его долю. Маргули был влиятелен и опасен. Сумма – впечатляющей. А глава дома Йасод – вечно в поисках золота. Казна города была не слишком полна — и мелик закрывал глаза на многое, ибо войско Топаза кормится не только истиной, но и хлебом.

Но Комар возомнил себя равным. Он потребовал голоса в синедрионе, равного древним домам и самым уважаемым школам. Это было святотатство. Так было объявлено.

А может было иначе. Маргули и Тамар не потерпели соперника и не собирались платить по счетам и делить барыши. И обвинения были нужны лишь для того, чтобы приговор казался законным. Его схватили и заточили в зловещей башне на Проливе Ангинов. Маргули любил повторять, что «через эти решетки и чары даже комар не пролетит».

Но Комар оказался слишком хитер. Из темницы он связался с домом мелика. Его предложение было смертельно соблазнительным: свобода — в обмен на секрет древней хвори, Проклятия Небетхет. Болезни, что в былые века выкосила девять из десяти воинов ангинов, вынудив их молить Топаз о пощаде. Он говорил о тайнах древних печатей, обещал возвратить тексты и сокровища, украденные Тамар. Ангины, снова ставшие угрозой, должны были быть снова повержены. Это был шанс вновь сплотить синедрион под знаменем Йасод, напомнить городу, кто защищает его от врагов…

И вот в 425 году Комар бежал. Говорят, он проскользнул через защиту башни, будто сам стал комаром. Собственно, так он и получил свое прозвище. На корабле, что ждал его в порту, он увез не только свою жизнь, но и свитки из тайников Тамар. Взамен же оставил формулу проклятия.

Но Комар либо солгал, либо сам не знал меры своего дара.

Когда род мелика попытался применить Проклятие Небетхет, болезнь угасла едва начавшись. Ангины не умерли. Храмы молчали. И синедрион услышал только один голос — голос Маргули.

Он обвинил мелика в святотатстве и союзе с чужеземной ересью. Тамар подтвердила: документы, подписи, клятвы — все указывало на род мелика.

Синедрион, после того как были исполнены все 13 священных ритуалов дознания и правосудия, объявил их предателями. Все, кто оставался в городе, были схвачены и показательно казнены на площадях под молитвы кохеним и крики жрецов. Их кровь смыла узы клятв. Мелик, чья особа была священна, был заточен в ту самую башню, где и умер от голода – ничья рука не должна была пролить его кровь.

Имя дома Йасод было вычеркнуто из списков благородных семей. Земли и имущество конфискованы. Тех, кто успел бежать — объявили изгнанниками.

Маргули стал не меликом, а хранителем трона. Синдиком. Впервые за века власть в Топазе принадлежала не тем, кто поклялся оберегать город, а тому, кто лишь покупал слово за слово, монету за монету. Но все понимали, синдик ждет лишь часа, чтобы самому взойти на престол. Но ему не была суждена эта доля. Маргули умер синдиком, хотя мечтал о царском венце. Умер в расцвете лет и славы. Говорили, что толченый алмаз плохо влияет на здоровье…

Синедрион решил, что ему больше не нужен священный арбитр, и избрал нового синдика. Я видел уже четверых, хотя минуло чуть более 20 лет.

Что же до изгнанников, я слышал, что после скитаний по морю и землям ючителле, они нашли приют за стенами Опала. Там и жили, в надежде собрать союзников и вернуть хотя бы часть старой силы. Потом их след затерялся на Севере, над которым уже поднялась мрачная тень Госпожи и за ней еще одна, чернее самого мрака – ее мужа и Властелина.

Да хранят боги Топаз.

Сказка старого Торана

— Знаете ли вы, дети мои, почему река Скорбная зовётся Великой? — старый Торран прищурился, глядя на огонь костра. Его голос, словно шелест высохших листьев, едва слышен, но даже ветер умолк, боясь прервать древнего сказителя. — Не из-за тихого плача её вод, нет… А из-за леденящего душу злодеяния, свершившегося на её берегах, и последовавшего за ним наказания.

Он достал из складок одежды самоцвет, тускло мерцавший, как закатный луч в капле черной крови.

— Это — сердце. Не человека, нет. Сердце Города. Такие камни бились в груди Алмаза и Аметиста, наших древних столиц. Жили они, дышали, пели в такт шагам тысяч ног. Звали их сердце-камни. Сила их бездонна, но лишь тот, чья душа чернее ночи, осмелится посягнуть на ту силу - ведь это кровь, пот и слёзы тысяч жизней, что вместе сплетаются в Город.

Торан замолчал, вспоминая то, что хотел бы забыть.

— Пришёл он, Властелин, в плаще из пепла. Глаза — врата бездны, руки - жаждут хватать, рвать, красть. Украл он сердца Алмаза и Аметиста. Города застыли, как обезображенные трупы. Башни рассыпались в пыль, рынки замолчали навек. А он… он смеялся, задумав ритуал, что должен был переломить сам ход времён. И собрал он сердце-камни на берегу Скорбной, где когда-то наш народ торговал шёлком и звёздной пылью. На месте нашей процветающей фактории сделались — лишь топи да кости. Дважды осквернить наше наследие — будь проклят он и всё, что ему когда-либо было дорого!

Старик выдохнул, и пламя костра вздрогнуло.

— Но сердце-камни — не рабы. И не все из тех, кто внимал их песням и ритмам погибли или смирились с рабством… — Торан усмехнулся. — Сердце Аметиста полыхнуло холодным огнём, спалившим ритуал, который так долго готовил Властелин. Аметист всегда был страстным. И камень, и город. Да и люди его не сдерживали себя… Девчонка, что Властелин привез с собой – разрушила его план… Поплатилась, конечно… Говорят, что он даже не убил ее, чтобы пытать снова и снова. Даааа…

А осколки Камня так и остались лежать меж холмов, но проклятие их не сгорело и не истлело. Спустя всего один оборот кометы обидчик их сам лег в тех местах. Властелин был погребён в тех самых холмах. И говорят, что иногда вымывают подземные воды драгоценную пыль, а то и целый осколок. Иногда их находят рыбаки… и сходят с ума. А река, у которой теперь покоится Властелин, по праву стала зваться Великой.

А Алмаз? – спросите вы… Алмаз как всегда спрятался. Всякий кто им владел в итоге находил себя обманутым. Так и странствует небось по миру, не узнанный, никем не взятый…

Торран бросил свой камень в костёр. Тот не сгорел — лишь засветился, как последний закатный луч, а потом вместе с последним бликом света канул в черноту.

— Помните: города живут, пока бьются их сердца. А сердце-камни… они помнят!

И старый Торран растворился в ночи, оставив лишь шепот:

— Ищите их в тишине. Но не берите своими руками — а то услышит Властелин. Он ведь… ещё не совсем мёртв!

Сказание о Пчеле и Роще Бетил

(в пересказе Кенелона, хранителя памяти)

Когда Опал пал в пучину бед, что последовали за крушением Маликерта — не в пламени, но в глухой тьме, и улицы его стали похожи на тени — шестеро ючителле, бывшие синдиковыми писцами, бродили по развалинам, ища не славы или власти, но ради куска хлеба.

Тогда им явилась пчела. Чёрная, как ночь над Морем Мук. Одинокая.
Она кружила над ними, будто что-то вспоминала. И когда они пошли за ней, надеясь, быть может обнаружить улей и полакомиться медом, то увидели, что дорога привела их в древнюю рощу древнюю, где прежде стоял алтарь Бетил, второй жены Баала, покровительницы сделок и дорог.

Там, под корнями опаленных деревьев, они нашли утраченный Самоцвет Опала — не камень даже, а свет в камне, который дрожал, как дыхание. А рядом, в глиняных сосудах и свёрнутых свитках, лежал клад, не из золота и не из камней, а из долговых расписок со всего света: завещания царей, клятвы купцов, обещания магов.

Тогда шестеро поняли: золото можно украсть, оружие — сломать, но долг живёт, пока о нём помнят. И пчела, что привела их туда, — была душой умершего синдрика, что не спрятал сокровище, а сохранил порядок.

Прежде иных дел те шестеро созвали всех, кто уцелел в Опале. И поставили вновь обретенные Самоцвет на его пьедестал в сердце города, и вознесли хвалы богам, и принесли жертву кровью и драгоценными опалами от каждого городского квартала. И лишь когда Самоцвет вновь озарил их теплым светом – принялись за дела.

Не все долги вернулись сразу. Что-то выплатили услугой, что-то — отдали влиянием,
что-то — записали заново на кровь и тень. Но в этом и была сила, не в золоте, а в знании, кто кому должен. Так возник Самоцветный Банк: не храм, не дворец — но улей, где воском запечатано обещанное, а каждый труд служит не прибыли, а порядку, который создали сами боги, чтобы ложь была жалима, а о долгах помнили и после смерти.

На герб Банка шестеро поставили Пчелу с Самоцветом. Не как знак труда — но как знак долга, смерти и памяти. И кто-то говорит, что седьмое, пустое, кресло в главном зале Банка увенчано символом пчел – одно из всех.

До сих пор в Опале говорят: “Если черная пчела залетит в дом — проверь старые письма. Быть может, ты что-то должен. Или кто-то должен тебе — но уже мёртв.”

**Семь Молний и Одна Печать
**Из записей Амарзы Серописьменника, мистагога из Опала

Год 2629, Опал.

Я не утверждаю, что познал все. Истина многолика, и все лица ее закрыты покрывалами. Но в том, что мне ведомо, в том, что испытано и выстрадано в размышлении — я говорю уверенно.

Если кто дерзнет сотворить новую мистерию, посвященную Седьмому, надежде на чудо, пусть не начинает ни с чар, ни с формул, а с памяти — о том, как Решеф и Эшмун в стародавние дни обрели победу не над тьмой, а над искажением и беспорядком.

В битве с Киной, что пришла без имени, Решеф высвободил Семь Молний, а Эшмун — слово крепче меча. И было заключено нечто великое не в железо, не в кость, а в форму и границу. И тогда родилось то, что позднее стало корнями городов и истоками Самоцветов.

Потому, если ритуалу суждено быть совершенным, ему должно иметь свои основания.

Белое и черное должны сойтись. И белое должно победить. Быть может хватит сражения-символа, но не пустого. Но великая цель требует великого основания, помни о том. Чем важнее будет победа, тем больше будет утрачено – тем больше будет дано.

Сосуд должен быть жертвенным. И жертва должна быть добровольной. Кровь должна быть пролита — добровольно, без страха, без заклятия. Один раз – в битве, второй раз – в жертве, третий раз – в посвящении града сердцу.
Седьмой не может жить вне Града. Улицы, реки, память и труд — всё это должно стать узором. Город должен быть отражением сути Седьмого. В мистерии эта суть должна быть явлена.

Но мнится мне, что тут как в зеркале: Седьмой и Град суть отражения друг друга. И потому может быть явлена суть одного или другого. Новорожденный примет тот образ, что продиктует мистагог. Тот же, кто уже прошел путь, будет противиться. Помни и это.

Я говорю не как пророк, но как ученик древних. Если в моих словах найдётся ошибка — пусть она будет исправлена будущими. Но в том, что уже было — в том, что я видел следами в песке, читал в разбитых табличках и слышал в тишине храмов — я стою твёрдо.

Самоцветный Банк

Мы, ючителле, не отрекаемся от своего порождения. Самоцветный Банк — дитя нашей крови и разума. Мы основали его не из милости и не ради красоты. Мы создали его как орудие, когда старые престолы пали, а верность стала стоить меньше соли.

В Опале, среди базальтовых стен, наши предки заключили первые клятвы, вырезали первые уставы на камне. Мы знали цену крови и слова. Мы понимали, что судьба городов решается не только мечом, но и в записях долгов, в печатях на свитках, в подписях на залогах.

Мы научились не просто копить богатство — но властвовать через него. Когда пали Алмаз и Аметист банкиры были советниками и спасителями… Для тех немногих, кто мог позволить себе их услуги.

Самоцветный Банк не выглядит чем-то особенным снаружи. Узкий фасад, массивные двери из железа и черного дерева. Охранники стоят недвижно, будто вмурованы в стены. Но все знают: за этими дверями бьется сердце старого мира.

Внутри воздух густой, тяжелый от ароматов воска и пыли кожаных переплетов. Писцы сгибаются над счетами. Купцы в дорожной одежде спорят с нотариусами со взглядами мясников. На стенах — карты долгов, схемы родословных, цепи закладных, натянутые как паутина. Здесь нет красоты. Только порядок и скрытая угроза.

Это не просто банк — это идея долга, вставшая на ноги и начавшая говорить людскими голосами. Он не знает смерти, пока жив хоть один должник. Что бы ни происходило снаружи — мятежи, осады, чума — он просто поднимает ставку и ждет, пока архонт подпишет бумагу собственной кровью.

В Зале Совета шесть кресел для синдиков, и одно из них всегда пустое. Его оставляют для того, кто заплатит самую высокую цену. Или для тех, кто никогда не вернется. А, может, в этом какой-то совсем иной смысл – никто не осмеливаетя спросить. Никто не называет синдиков по именам. Ходят слухи, что они не живы в обычном смысле — их тела заперты в саркофагах под залом, а разум все еще правит через марионеток.

В коридорах шепчутся: Банк покупает не только серебро, но и имена. Подписался — и это уже не твое имя на письме, не твое – на надгробии. Говорят, Банк берет в залог даже тени. Скупает мощи героев прошлого, хранит их в подвалах как доказательство прав на землю и титулы. Люди приходят сюда с последней надеждой и выходят без нее.

За особыми счетами следят не люди. Демоны ведут их, безошибочно помня все условия и цифры. Послания клиентам доставляют бесы — мальчишки с пустыми глазами, старухи с черными языками, твари похуже. Никто не спрашивает, откуда они приходят.

Банк всегда готов выдать деньги. Но еще охотнее размещает заказы. Иногда понятные: устранить конкурента, подкупить чиновника, доставить груз через блокаду. Но чаще — странные. Принести чью-то тень. Поменять имя младенца в храмовой книге. Выкопать из-под развалин кости и перевезти их через полмира. Никто не знает, зачем им это нужно. Они платят честно. Платят всегда. Но горе тому, кто попробует их обмануть или выполнить заказ не до последней буквы. Тогда тебя не спасут ни храм, ни род, ни стены крепости.

В архиве стоят бесконечные ряды шкафов, пропахшие пылью, чернилами и сургучом. На свитках и пергаментах — имена людей, домов, целых городов. Там всегда тихо. В глубине за решетками — Зал Молчаливых Часов. Там ждут решения души тех, кто умер, не расплатившись. Они шепчут цифры и считают проценты даже после смерти.

Ниже архивов лежит сокровищница. Двери окованы железом и бронзой. Тускло мерцают колдовские глифы. Массивные печати удерживают тонкие ленты с текстами проклятий на всех ведомых языках. Внутри — сундуки с золотом, реликвии в залоге, мощи древних героев. В дальних коробках — договоры на поколения вперед. Кто-то подписал их ради войны. Кто-то ради мира. Банк не делает различий. Он просто записывает.

Война идет — Банк ссужает обе стороны. Мятеж вспыхивает — они кредитуют восставших и продают информацию властям. Мир воцаряется — они берут процент за тишину. И если ты не хочешь платить за войну, тебе все равно приходится платить за поражение.

Все здесь знают старую истину: «Армия убивает быстро, но есть шанс спастись. Банк – медленно, и шансов у тебя нет».

Города рушатся. Архонты сменяются. Империи обращаются в прах. А Банк остается. Открывает новые книги. Считает дальше.

Мы, ючителле, гордимся им. Мы опасаемся его. Мы знаем: он — наша тень, вытянувшаяся на весь мир. И пока ючителле помнят, как держать перо, как ставить печать, как произнести клятвенную формулу сделки — он будет жить. И с ним будем жить мы.

С кристальной скрижали Таглиоса

О богах, аннунаках и цветных камнях

*записано по памяти

Был один, что отдавал свою жизнь

Был один, что принимал и делил на части

Были шестеро, что сжимали и гранили

Один дал белизну

Один дал смысл

Шестеро дали цвет

Первый умер

Второй ушел

Шестеро остались внутри

Не будет двух домов для одного из шести

Не будет полной силы дому без одного из шести

Не умалится сила дома, пока на страже один из шести

Так было и есть. Пока не придет Седьмой.

Рассказ купца-иностранца о делах в Топазе

Записано городскими писцами Ратуши Вольного Города Розы по приказу досточтимого

господина Тенегрива, городского советника в год 434 от Становления Владычества.

Меня зовут Ваган. Я ходил с караванами до Топаза четыре раза и больше не пойду. Вы спрашиваете, что там за народ? Я скажу.

Это город, который зовёт себя вратами Востока и кладезем Истины, а на деле — гнездо лжи и торга душами. Каждое их слово — сделка. Они даже клятвы продают. Там любой спор — не про правду, а про цену. У них философы, которые говорят о высших истинах, и тут же подсчитывают прибыль.

Попы их, эти кохеним, благословляют корабли и караваны, но сперва берут долю. Молитва у них как пошлина. Жрецы, купцы, банкиры и всякие гуру — все в одном котле, а на самом деле каждый гадюка. Слушаешь их — думаешь, вот умные. Но отвлекся — а тебя уже обобрали.

Они говорят, что у них власть священная, что есть мелик — защитник города. Да какой защитник? Игрушка в руках этого их собрания, синедриона. Секта на секте, школа на школе, все спорят и плетут интриги. Любой закон у них — договор между ворами.

А потом у них был тот Маргули. Или как-то так. Купил всех наставников, поставил себя во главе. Не мелик, а синдик — хранитель трона, так они это называют. А по сути — царь без короны, который держит город в кулаке через банки, караваны, да купленных проповедников.

А кто был до него? Говорят, дом Йасод. Ну да, древний, священный. Только их сожрали свои же. Вроде как те сговорились с каким-то чужаком и хотели наслать хворь на варваров. На ангинов, в смысле. Не вышло. Их всех порешили или выкинули из города.

Сейчас они там еще злее. Слушают только золото, да теории про «истину». Договариваются о сделках под молитвы. А если не платишь — или слова не знаешь правильного — ты никто.

Я больше туда не пойду. Да, прибыльно. Но нет ничего грязнее и опаснее, чем сделка с топазцем. Они торгуют даже тем, во что верят. И на все у них ритуал. Даже на предательство.

**Размышления об Истоках
**Из записей Круга из Граната, Хранителя Архива

432 год от Становления Владычества

I. Тени былого величия

Когда я впервые узрел пульсацию Истока в самом сердце Города Роз, мне открылось не просто зерно благополучия — но отблеск куда более древнего света. Я увидел эхо — бледный отзвук той силы, что некогда возносила башни Алмаза к звёздам, заставляла улицы Аметиста петь гимны вечности.
Современные Истоки — лишь капли в засохшем русле урбаномантии, той магии, что некогда оживляла города.
Наши предки не строили — они вдыхали жизнь. Самоцветные города были живыми телами: улицы — вены, площади — сердца, стены — дыхание народа.
Нынешние Истоки — бледные ручьи, жалкие подражания древней полноте. Но в их мерцании — ключ.

II. Урбаномантия: наука или откровение?

В свитках, привезённых из библиотеки Марша-Разрушителя, сказано:
*«Город — это тело, маг — его душа, самоцветный камень — сердце, что бьётся в такт звёздам, определяющим судьбу Бессмертного».
*Урбаномантия не была ремеслом чар. То был союз воли, знания и слушания — астрономии, геомантии и молитвы.
Истоки, как обнаружил я, — то ли обломки, то ли искусные подделки былого. Они питают Розы, как угли в забытом очаге, оставшемся после пира богов.
Но что, если собрать их в единый узор, начертать сеть по древним законам урбаномантов?
Что, если с их помощью пробудить сердца павших городов?
Пусть Аметист восстанет из песков, и Алмаз — из праха. Достаточно отыскать отголосок, осколок, искру — и пролить на неё силу истоков. И камни вновь запоют.

III. Цена знаний: меч или весы?

Но всякое знание имеет цену.
Форсы шепчутся у костров о «краже огня очагов». Телекурре точат клинки, чуя в нас угрозу. История учит: каждый наш триумф рождал зависть.
Потому говорю: путь к утраченной урбаномантии — не через рати, но через мену.
Пусть Истоки станут товаром, а их тайны — монетой.
Купим знания, как праотцы наши покупали медь и пурпур у диких ангинов. Пусть форсы зовут нас торгашами, а телекурре — трусами. Важнее — чтобы они не узрели угрозу до срока.
Да, слышу я — кто-то шепчет о шпионах, об убийствах. Но разве кровь рождает иное, кроме крови?
Мы уже заплатили страшную цену — памятью, потомством. Нельзя рисковать и этим.

IV. Заключение: зов к возрождению

Я пишу не как учёный, но как ючителле, чьи предки хоронили детей на пепелище Алмаза.
Наш долг — не месть, но возвращение.
Пусть другие народы воюют — мы будем копить, торговать, слушать.
И в должный час, когда мир ослабеет в спорах, мы воздвигнем былые города.
Истоки засияют вновь. И тогда все — форсы, телекурре, и прочие — склонят головы, ибо поймут:

**Ючителле не строят империй. Мы сотворяем саму ткань истории.
** «Торгуй с врагами, пока не научишься, как их превзойти».

Пророчество аметистовых искр

Среди холмов, где не было начала,
Где буря выла — никому не слышна,
Умолкло сердце, что и страсть, и слава,

В прах обративши замысел нечистый.

Над ним сомкнулись стены недвижимы,
И смерть легла, как саван, на округу.
Та, что была с ним — узница-супруга —
Ушла, не обронив ни слова другу.

Но не исчез он весь — остались искры,
В чертогах мрачных — как свеча в тумане.
И если знать, где спят они за гранью,

То можно вновь разжечь лиловый пламень.

Пять братьев сводных — Лось, Кабан и Жаба,
Змея и Бык, что с древности хранимы, —
Могли б помочь, да ведомо им слабо,
Что родич пал — и как достичь могилы.

Шесть холмов стали стражей и преградой,
И не пропустят без даров по чести.
Даруй им блеск, чему то сердце радо,
И чудо ты узришь в начальном месте.

Чтобы холмы ответили на дар,
Воззвать к ним должно песней трех ключей:
Один — земле, другой — для сердца жар,
А третий — врачеватель скорбных дней.

Но если не вернётся та из сна,
Он встанет — но пойдет иным путем.
Быть может, светел — только суть — чужда,
И сердца не увидит старый дом.