Об отрядах

Говорят, первый человек все мог делать сам, но от такой лютой скуки разделил себя на семь частей, чтобы каждая часть могла видеть и слышать по-своему — и было бы с кем о том поговорить. Так первый отряд и появился, из человека-отряда.

Говорят, первых людей было ровно семь. Пятеро чувствовали остро: видели, слышали, обоняли, ощупывали мир — им, точно детям, все было интересно и точно дети они все норовили попробовать на вкус. Еще один укрощал вечные споры между пятью и направлял их взгляд и слух, куда нужно. Последний — кто записывал все, чтобы не забыть ни одного увиденного цвета, ни одного услышанного звука, ни одной мысли. Мудрые считают, что так же устроен всякий отряд, и в этом — их смысл и мера.

Говорят, когда семеро в отряде поняли, что умрут, каждый завел себе двух помощников: того, кто его учил, и того, кого он учит, — чтобы память не растерялась. Так отряд смог вырасти троекратно. Но возьми больше такого числа — отряд развалится, потому как разговор в нем станет слишком шумным: вроде каждый и говорит правду, а только путаница выходит. Одному человеку стольких не удержать и к согласию не привести.

Говорят, первые люди — или лишь самые беспокойные из них? — вышли из глубоких пещер или спустились на землю с деревьев. И будто бы снаружи пещеры или вокруг дерева не было совсем ничего до тех пор, пока люди не начали рассказывать друг другу, что там. Точно так дети, глядя в непроглядную ночную тьму, угадывают, что скрывается в ней. Каждое имя, данное ветру, птице или камню, наполняло их силой быть.

Есть и иное предание, что первый отряд был задуман как летящая по волнам лодка: пятеро на вёслах, капитан на мостике, летописец — с пером вместо паруса. Они вышли в открытое море в поисках того, что не умели назвать.

Говорят, когда мир был молод, люди днем трудились, а к вечеру собирались в круг и рассказывали друг другу истории о том, что с ними случилось за день и что они видели. Потому и ныне любой отряд — круг памяти, не кольцо власти.

Говорят, будто бы первые люди научились говорить случайно и не поняли сразу, зачем им речь. А поняли тогда только, когда научились писать и появилась летопись. Людей тогда было мало, так что и язык у них был один.

Верно говорят, что общая история, общая память, общая летопись скрепляют отряд воедино. На честном слове отряд и держится.

Без капитана и летописца — нет отряда. Прочие же не обязательны. Потому некоторые считают, что в первом отряде и не было иных знаков отличия, а появлялись они позже, когда в новом возникла нужда. Иные возражают: что же, если даже плакальщик был не нужен, то и смерти тогда не было?

Чужака можно принять в отряд, и цена этому известна — строка в летописи, которая больше никуда оттуда не денется.

Говорят, сохраняются только те места, где ступал человек. Человек не может быть один. Потому — только там, где прошел отряд, может быть хоть что-то иное. Говорят также, что если забраться на высокогорное плато — поближе к небу — в год Кометы, можно наблюдать как в ее свете оплавляются форма и суть вещей.

Говорят, чем ближе Комета, тем тревожней отряды, а более всех — летописцы. Одни считают, будто те боятся, что огонь подпалит их летописи и выжжет из них имена и память. Другие — что оно и немудрено беспокоиться: в год Кометы столько работы!

Есть город в Хватке, в котором верят, будто единственный способ пережить смерть — быть тем, кого записали в летопись. Потому там летописцы почитаемы почти как жрецы смерти. В иных землях, напротив, летописец никем не уважаем: его полагают нежеланным свидетелем, а потому в дом не приглашают и за стол не зовут.

Говорят, если хочешь, чтобы твой путь длился дольше, чем жизнь, найди шестерых себе подобных и дай каждому имя и дело. Без имени не бывает человека, без дела — памяти.

Говорят, что пока в отряде жив летописец или хоть кто-то помнит, что летописец был, сам отряд не умирает до конца. Но если память предана забвению — тогда и мир перестаёт отряд узнавать и признавать отрядом.

Наконец, говорят и так: когда погибнет последний отряд, последним исчезнет летописец, и после последнего его слова наконец наступит безмолвие.

Этот сон пах потом и железом, юной кровью и колючей ненавистью.
Я впервые увидела это в нем – а затем подобное происходило раз за разом…

Их встречали как героев, освободителей.
Там где Эрин и его отряд – там у нашего народа есть надежда.
Они побеждали – часто. Порой проигрывали, но даже поражение они могли затем обратить в победу.

Небольшое лесное поселение, обращенные в бегство форсы, благодарные жители…
Кому-то из его отряда была мало почестей и нехитрого угощения, он возжелал одну из спасенных женщин.
Извечное право победителей.
Разве может она отказать герою?
Ах ты так? Расцарапала все лицо? Кусаться?
Нннна, получай…

Ее брат, еще недавно приветствовавший спасителей, воткнул насильнику в спину вилы.
Молча стоял, обнимая плачущую сестру, когда их нашли.

Эрин долго молчал.
Затем произнес: поднял руку на одного из нас– умрете все. Я сам это сделаю.

Когда отряд покидал деревню, никто уже не кричал здравниц.
Некому было кричать.

Еще один сон…

Этот сон пах натопленным очагом, пергаментом, нищетой и дорогим вином.

Ваш город свободен! Теперь здесь новая, справедливая власть. Мы не допустим того беззакония, что творили на этих землях форсы. Для нас, теллекурре, пришло новое время. Слава Эрину и его отряду!

Кто-то думает что власть – это почетное бремя принимать интересные, пускай и тяжелые решение.
Кто-то уверен, что попади власть в его руки – уж он то все решил бы как следует!
Многие жаждут власти, но мало кто ее получает.

Эти – получили.
И начались бесконечные вереницы просителей.

Я и мои дети голодаем, почему мы должны отдавать треть всех запасов на нужды солдат?

Мой брат – не предатель, подумаешь, напился в кабаке и говорил всякую чушь. Простите его!

Он украл у меня деньги! Мои деньги, честно заработанные! Да плевать я хотел, кто там и как голодает, у меня тоже семья есть!

Сперва хочется во всем разобраться. Принимать каждое решение «по справедливости». Сделать так, чтобы все остались довольны.
И постепенно понимаешь – правителю нельзя быть добрым. Выйдет хуже для всех.

Не хотите отдавать солдатам треть? Форсы не дремлют, будет собирать половину.

Напился и говорил дурное о власти? 20 плетей

Украл деньги, пускай и чтобы накормить ребенка? Отсечь кисть.

Постепенно принимать правильные решения становится проще.

Еще один сон…

Третий сон: О любви, наблюдаемой сквозь решетку времени

Я увидела их в саду. Юноша держал руки девушки, как держат птицу, которую вот-вот выпустят на волю — крепко, но так, чтобы не помять перья.

— Когда ты рядом, — говорил юноша, и слова его падали тяжело и веско, — мое безумие утихает. Видения, что преследуют меня с детства, становятся… яснее. Будто ты линза, через которую весь окружающий меня хаос обретает фокус.

Девушка улыбалась, и в уголках ее губ танцевали тени будущих слез.

— Ты идешь к величию, — ответила она. — Я чувствую это каждый раз, когда прикасаюсь к тебе. Я не боюсь. Я буду рядом. Я узнаю все, что может тебе помочь.

Я узнала в их взглядах то же самое напряжение, что когда-то связывало меня и моего мужа — словно между ними натянули струну из расплавленного света, которая звучит на частоте, недоступной обычному слуху. Но согласно трактату “О природе сновидческих уз”, любовь во сне всегда образует треугольник, даже если видимых участников только двое. Третьим неизменно становится сам сон.

Но здесь третий был реален. Юноша и девушка не видели его, но за мраморной колонной стоял другой юноша. Его пальцы впивались в камень так, что на поверхности оставались кровавые отпечатки. Страдалец дышал так, будто в его легких вместо воздуха — толченое стекло. Он повторял беззвучно нежные слова признаний, и каждое из них, падая на землю, прорастало ядовитым цветком. Я пожалела его всем сердцем и позавидовала: мне не суждено было в этом мире познать всю глубину чувства невзаимной любви.

Когда влюбленные поцеловались, тень от колонны удлинилась и на миг поглотила несчастного соглядатая. В этот момент я ощутила, что где-то — возможно, в другом сне — этот третий уже достает нож, завернутый в страницы недописанных стихов.

И вот мы стояли перед человеком, который знал наши привычки, наши речи, наши слабости. И который сдал нас за мешок серебра. Это был не враг. Не чужак с улицы, не подосланный лазутчик. Это был один из нас. Он ел с нами из одного котла, шёл в бой рядом, лечил раны и шутил у костра. Мы прошли с ним не один переход. И теперь он стоял связанным, и смотрел на нас, не отводя глаз. Не просил пощады. Не оправдывался. Ждал.

Первым заговорил Богдан. Он всегда был первым, когда дело касается справедливости.

— Обсуждать тут нечего. За такое только смерть. Мы не семья. Мы — боевой порядок. Если звено сгнило, порвется вся цепь. Я не желаю ему смерти из ненависти. Он сам сделал свой выбор, а это лишь его последствия. Мы не пехота под знамёнами. Мы — Отряд. Нас держит только вера друг в друга. Без неё мы просто… наёмники.

Птицеед, как всегда, была милосердней. Она помнила, как он спасал жизнь и ей, и другим.

— Если мы его сейчас просто зарубим, что это будет? Месть? Кара? Или страх, что кто-то ещё пойдёт тем же путём? Я не за то, чтобы его простить. Но мы должны признать, что он был одним из нас. И остается одним из нас!

Сестра сказала:

— Только оступился — и сразу смерть? Может, изгнание? Пусть уйдёт. Без меча. Без имени. Мы забудем его, а он забудет нас.

Я не могла простить, но и казнить не хотела. Я поддерживала Сестру.

Шторм говорил глухо, через силу:

— Вина — доказана. Мотив — ясен. Вред — нанесён. Вопрос — зачем ещё говорить?

Эрин сорвался с места:
— Потому что он — наш. Был. До вчерашнего дня. Мы должны понимать, почему он это сделал. Чтобы не допустить, чтобы кто-то ещё пошёл той же дорогой. Может, он думал, что мы не справимся. Что ему нужно что-то большее. Я не защищаю его. Но мы обязаны быть честными. И с ним, и с собой. Если убивать — то не из злости. А потому что так надо.

Мой брат ответил:

- Если мы не накажем, это будет знак для всех. Что мы прощаем такое. Что можно продаться и надеяться на прощение. Нет. Мы должны быть тверды. Я — за казнь.

Мы спорили всю ночь.

На рассвете Шторм сделал свое дело. Мы ушли оттуда, и никто не сказал ни слова до самого вечера.

Первое дело

О, как сладка слава! Как сияет она в сердце, когда знаешь: ты был там, ты сделал всё правильно, и всё получилось! Это день, с которого начнется наша настоящая дорога, день, когда имя нашего отряда впервые прозвучало громко — и не будет забыто никогда!

Крестьяне, обозники, путники — все жаловались, что дорога с востока от Лордов стала опасна. Какая-то шайка разбойников хозяйничала там как у себя дома. Нападали нагло, уходили безнаказанно. Местные дрожали, и даже сборщики податей держались ближе к крупным трактам. Но мы-то знали: это — дело для нас. Эрин сразу сказал: «Берёмся». И было в этом решении нечто неотвратимое. Ни один из нас не усомнился. Потому что мы уже были Отряд. Потому что за его словами всегда стояло больше, чем просто слова!

Сестра без лишнего шума вошла в доверие к местным. Она умела слушать и сопоставлять - ее особый талант! Она сидела на лавке, как будто просто устала с пути, и к ней все тянулись будто сами - сперва женщины, потом и мужики. Она вынула из них всё: когда те появились, сколько их, как были одеты, когда последний раз видели. Постепенно мы поняли: банда прячется в покинутом постоялом дворе там дальше на восток, и у них есть сообщник в деревне.

Богдан, наш молчаливый ум, почти не говорил тем вечером, только рисовал, шептал, думал. Его схемы были совершенны. Он не просто готовился к бою — он строил ловушку для всей шайки. Когда он разложил карты перед нами, у меня перехватило дыхание: так точно, так продуманно! Птицеед разложила все настойки и зелья по цвету и по назначению и выдала каждому запас бинтов. Мы были готовы.

Не скажу за других, но я почти не боялась. Мы с братом смотались в разведку и обошли местность. Он нашел место, где раскидистое дерево росло вплотную к частоколу. Стало ясно, что влезать будем там.

Перед рассветом всё было готово. Тишина стояла такая, будто мир сам затаил дыхание, зная: сейчас начнётся.

Стая вышиб ворота с таким грохотом, что сердце затрепетало. В этот момент мы ворвались внутрь через тайный проход, найденный Штормом. Всё было по плану. Всё было — красиво. Богдан произнёс одно короткое слово — и земля у ворот вспучилась. Те, кто пытался сбежать, заорали и попадали в колючие кусты. Стая сражался как вихрь — щитом, мечом, руками. Он никого не убивал. Он побеждал честно, мощно, с блеском. Я прикрывала его, чувствовала, как мы едины в этом бою. Каждое движение Эрина было как танец. Он связывал, усмирял, тащил, словно это было его любимым делом. Работал с лёгкой улыбкой, будто наконец-то делает то, что хотел давно.

Одиннадцать пленных. Ни один не убит. И мы все - в здравом уме и в целости. Такого исхода не ожидал никто.

И вот мы шли по дороге, сквозь рассвет, а за нами — колонна связанных, хмурых, побеждённых. Люди выходили из домов, смотрели. Некоторые кланялись нам. Кто-то плакал, понимая, что их беды закончились.

Мы передали их властям в Лордах и получили награду. В тот вечер мы сидели вместе. Молчали. Пили воду. Ели хлеб. Смотрели в огонь. Не было песен, не было пьянства. Только уверенность, что мы на своём месте. Мы сделали невозможное — и сделали это правильно. Это было наше первое дело. Но я знаю: мы пойдём далеко. Мы будем теми, про кого слагают песни. А я — сохраню каждое их слово!

Дугал, привет!

Пока ты сидишь там у родни в деревне на отдыхе, у нас возникла проблема, так что пишу тебе по делу. Это требует обсуждения и каких-то мер, да только каких - пока не знаю.

В Пращнике объявилась банда теллекуррской молодежи. Их семеро. Лезут куда не просят, учиняют всякие беспорядки, воображают себя героями. Зачинщика зовут Эрин, и с ним еще человек шесть — мальчишки да девчонки, все молодые, все глупые. Девчонка какая-то из храма Мокоши, имя забыл, его подружка. Тихий парень по имени Богдан, кажется, их маг. Крепыш такой по имени Стая и с ним девчонка по имени Птицеед, вроде лекарь. Еще дрищ с пафосным именем Шторм и его сестра Корона. Все эти ребятки (вот где не было проблем) сироты, а родителей их положили как раз в последнем погроме.

Вчера их взяли с поличным вот на чем. Пробрались они в ратушу в Пращнике, измазали документы медом, а портрет князя колдовством оживили — заставили орать похабные песни. Дело серьезное, но меры пока решили принять мягкие. Князь сейчас не хочет лишних волнений среди теллекурре. Пока мы успешно режем их сородичей на юге Клина, ему за спиной бунты не нужны.

Но есть и другая беда. Эти сопляки все время лезут спасать крестьян — то от разбойников, то от зверей. И кое-какую славу уже снискали. Если их убьют во время очередного «подвига», то в каких-то теллекурских деревнях, может, кто-то и поднимется - а нам этого точно не надо.

Думай, как быть. Жду ответа.

Повелителю Аметиста, властелину Моря на севере и юге, тому, кто сидит в Железной башне, несравненному Белтешазару

ДОНЕСЕНИЕ

Мой повелитель,

опираясь на Ваши критерии, я провел доскональное исследование отобранных вами кандидатов, их характеров, их популярности среди простого люда, их родословных, их воинских качеств и умения владеть оружием современным и древним, их склонности к колдовству спонтанному и ученому, их физических характеристик, их склонности к дурным привычкам и разрушению своего тела и ума. Для этой цели я установил за ними тайное наблюдение как шпионское, так и магическое, подкупал их слуг и домочадцев, опрашивал друзей, знакомых, воинов и дружинников, поднимал архивы и так далее.

Было установлено, что кроме уже известной Вам персоны, необходимым характеристикам соответствуют или соответствовали следующие теллекурре:

Во-первых, Мирина из рода Паука, ваша почтенная супруга. Вы запретили дальше интересоваться ее судьбой и я не смею вам перечить.

Во-вторых, Ждана из рода Жабы, княжна теллекурре, характера весьма лютого и коварного.

В-третьих, те, о ком говорил в своих отчетах Угрюмец. Но требуется тщательная проверка.

Прошу сообщить мне о дальнейших действиях.

Ваш верный слуга,

В год двадцатый от установления Вашей справедливой власти в Аметисте.

Это был мой второй сон. Он приходит ко мне вновь, но теперь мы встречаемся не на берегу реки, а в развалинах старого храма. Пол под ногами выложен мозаикой, но половина плиток давно выпала, и сквозь прорехи проглядывает песок, постепенно поглощающий здесь все. Я узнаю это место, в котором никогда не была. Это один из полузабытых храмов Марша-Разрушителя. Его культисты, говорят, продолжают творить свои безумные ритуалы, а ведь он давно не дает им силы.

Ты стоишь у алтаря, на котором нет ни креста, ни идола — только потрескавшаяся каменная плита, испещренная письменами, которых я не могу прочесть.

— Это не будет быстро, — говоришь ты, и голос твой звучит глухо, будто доносится из-под земли. — Годы. Десятилетия, может быть.

— У нас есть время, — отвечаю я, зная, что лгу.

— Ты уже так далеко зашла… Ты стала сильной. Слишком сильной. Надо замедлить это.

Я поднимаю руку и провожу пальцами по воздуху. Он дрожит, как поверхность воды, и на миг между нами проступают образы — тени дорог, по которым уже не пройти, дверей, которые больше не откроются. Я думаю.

— Я уйду в сон глубже, чем уходила когда-либо, — в конце концов говорю я. — Я сотворю мир снов и уйду в него так глубоко, что почти исчезну. Моё влияние ослабнет, и это даст нам время. А ещё… — Я замолкаю, потому что знаю — ты не согласишься. — Я скрою тебя. Своей магией. Чтобы никто не увидел твоего участия.

Ты бледнеешь. Твои пальцы впиваются в край алтаря, и я вижу, как белеют суставы.

— Так нельзя.

— Ты прав — это опасно. Но ты забываешь, что и он тоже участвует в этом.

Ты замолкаешь, потому что понимаешь: иного выхода нет. Я улыбаюсь, но улыбка моя похожа на трещину в стекле.

— Тогда пусть будет так.

И прежде чем ты успеваешь ответить, храм начинает рассыпаться. Камни падают в бездну, мозаика превращается в песок, и только алтарь остается нетронутым — как последний остров в море забвения.

А я…

Я начинаю плести свою паутину.

О первом сне

Ты являешься мне в том сне внезапно и без предупреждения. Мы стоим на берегу реки, которая течет вспять, и вода в ней черная, как чернила, вылитые на древний пергамент. Ты смотришь на меня, и в глазах твоих — вопрос, который ты не решаешься задать вслух.

— Ты точно счастлива так, во сне?

Я смеюсь, но смех мой похож на шепот.

— Разве ты не знаешь? Когда я не сплю, судьба хватает меня за руку и тащит за собой, как слепую. Безумие накатывает волнами, и я тону в них, как в морском течении. Здесь же, во сне, я могу стоять на мелководье, касаться песка под ногами, слышать голоса тех, кто спит рядом со мной. Разве это не счастье?

Ты молчишь, но я чувствую, как твои пальцы сжимают мои, будто боишься, что меня унесет водой.

— Кроме тебя, я нашел еще двоих, — говоришь ты наконец. — Я все продумал. Если судьба требует жертву, пусть возьмет не тебя. Я поведу по этому пути другого.

Я закрываю глаза. Внутри меня что-то сжимается, как свиток, брошенный в огонь.

— Предложить миру иную жертву? — шепчу я. — О, мой мудрый возлюбленный, быть может, это и вправду сработает. Но разве ты не видишь? Мы не можем остановить реку, даже если перевернем все лодки в мире. Но… быть может, мы и правда можем дать ей другую лодку.

Ты киваешь, и в глазах твоих — решимость.

— Я думаю начать с этой девушки…

Я резко поднимаю руку.

— Нет. Не ее. Я знаю ее — знаю ее сны, знаю ее род. Ее кровь уже отдана в уплату за иное проклятье. Она уже стала жертвой, только в другой истории. Пожалей ее.

Ты вздыхаешь, но не споришь.

— Тогда… мальчик?

Я задумываюсь.

— Я могла бы помочь. Коснуться его через сны, направить…

Но ты сразу хватаешь меня за плечи, и в голосе твоем — страх.

— Нет! Ты сама говорила — это течение слишком сильное. Оно унесет и тебя. Я не могу рисковать тобой.

И в этот момент, между словом и молчанием, между жертвой и спасением, я чувствую, как что-то рождается внутри меня. Той ночью я зачала свою третью дочь. Ту, что будет видеть будущее.