Таглиосская мистерия

…Много дорог исходил я, но ни одна не приводила меня в город столь необъятный и древний как Таглиос. Здесь, где камень мостовых отполирован тысячами лет, где Великая река катит свои воды меж башен и храмов, чувствуешь незначительность каждого своего шага. Воздух в переулках вязок от влаги, запахов пряных благовоний и уличного шума. Город не спит даже под тяжестью ночных туч, и когда фонари качаются под ветром — кажется, их свет лишь маска на лице чуда.

В одну из таких глубоких ночей меня завлек лабиринт переулков. Едва знакомые места сменялись глухими тупиками, и в какой-то момент я был вынужден признать, что заблудился. Небо заволокло серым саваном облаков, скрывшим от меня звёзды, а с ними надежду найти дорогу. Я плутал всё дальше от оживлённых улиц и вдруг оказался перед низкими воротами, за которыми мерцали отблески таинственных огней. Сердце ёкнуло — я понял, что это храм Кины, владычицы душителей. О них ходят мрачные предания. Я было повернул обратно… но услышал едва различимое горловое пение, походившее больше на рык… почуял запах терпких благовоний… Любопытство не дало уйти.

Пройдя через мрачный коридор, я затаился в полутьме у самой стены, так что мог наблюдать, сам оставаясь незримым. Храм был невелик. Давящую темноту наполнял запах человеческих тел: кругом центрального возвышения было немало зрителей. Между колоннами и статуями с перекошенными лицами мелькали фигуры культистов: их глаза блестели безумно и настороженно. Похоже, готовилось священнодействие.

Голоса затихли и всё погрузилось в непроглядный маслянистый мрак. Прошло несколько минут. Наконец, на миг мелькнула искра и вспыхнул одинокий огонь. В самом центре залы на небольшом возвышении из черного металла, скрестив ноги, сидел седой сухой старик с лампой. Свет озарил его лицо, испещрённое тысячей морщин, и хрупкие руки. На его шее — гирлянда ярко-оранжевых цветов. Перед ним кольцом сидели дети, замершие, как маленькие истуканчики.

Дети протянули руки к старику и запалили тонкие лучины от пламени его лампы, а затем разошлись, разжигая другие лампы. Вскоре весь храм наполнился мягким светом множества огоньков.

Однако свет этот был обречён. Начиная с самых дальних углов лампы начали гаснуть одна за другой. Тень вновь стала сгущаться, и дети все так же молча сбежались назад к старику. Кто-то из детей осторожно постучал кулачком по тяжёлому железу центрального постамента. Стало ясно, что старик покоится не просто на возвышении — под ним черная решетка. Другой ребенок кинул вниз горящую лучину. Задымилось прогорклое масло… и вдруг — столп пламени вырвался из-под решетки. В мгновение ока старика объяло огнём, кожа и плоть его зашипели, разнося невыносимую вонь, а он не проронил ни звука — лишь глядел, остекленело, в пустоту.

Когда пламя угасло, решётка скрипнула, сбросив обожженное тело в сторону. Из зияющего отверстия появилась жуткая, чудовищно неправильная женская фигура. Пара грубых окоченевших рук пришита к торсу, — непропорционально длинных, перетянутых толстыми чёрными нитями; волосы спутаны и растрепаны, лицо испачкано чёрной краской, глаза и язык алеют, будто вымазанные кровью. Гирлянда из маленьких человеческих черепов свисала с её шеи, и в правой руке она держала яркий факел, озаривший светом храм вновь.

Из детского круга подался вперёд мальчик с гирляндой ярко-оранжевых цветов, — точь-в-точь как у старика. В руках его были свиток и чашка воды. Он спокойно шагнул к жуткой женщине, и, склонившись, подал ей воду. Та отпила, мальчик надел ей венок из цветов, а она водрузила ему на шею страшное ожерелье из черепов. После этого женщина с мальчиком скрылись в глубине храма, оставив всех застывшими.

Тогда из того же отверстия в полу поднялся мужчина в изодранных и испачканных белых одеждах. Он держал копьё, хотя казался почти беззащитен. Оставшиеся дети помогли ему подняться, и, окружив, вывели наружу храма. Мужчина свернул за угол, и вскоре, вне всякий сомнений, затерялся в городской толпе.

Воцарилась тягостная пауза. Но тут раздался в самом сердце храма дикий, почти звериный клич той самой женщины. Душители, стоявшие вдоль стен, сорвались с мест; их лица исказила нечеловеческая ярость. Я понял: началась охота. А жертвой должен был стать тот бледный мужчина с копьём.

С трудом сдерживая дрожь, я решил, что пора уносить ноги. Выйти через главный вход было немыслимо: душители устремились на улицы, и те, кто только что внимал мистерии, смешались с простым людом. Мне пришлось пробираться по переулкам, лавируя меж спинами, прятаться в тенях, пока, наконец, не повезло выскользнуть на знакомую площадь. Сердце билось часто. Похоже, ночью эта часть города принадлежала самым древним кошмарам.

Так я стал свидетелем того, что мне не предназначалось. Память о жестоком молчании детей, о лике Кины и лицах её почитателей не отпустит меня никогда.

Рыба не живет без воды

Как меня зовут? Сомневаюсь, что мое имя вам сейчас пригодится. В этом мире полезно знать цены на кору дуба и хорошее вино, а не имена старых шарлатанов. Впрочем, шарлатан — это лишь вопрос интерпретации.

Безумие… ах, эта сладкая, обжигающая специя… Видите ли, мы, смертные… да, я не люблю это слово, оно отдает дешёвым библиотечным чтивом… мы живем в мире, сотканном из привычных нитей: причин и следствий, предсказуемости рассвета и заката. Мир, где дважды два всегда четыре, где камень падает вниз, а не вверх и уж тем более не может зависнуть в воздухе.

Но магия… Магия — это осколок иной реальности, чужеродный гость, стремящийся разорвать ткань нашего мироздания, словно ядовитый цветок, пытающийся расцвести на безжизненном камне. Попытайтесь схватить молнию голыми руками. Думаете, сила воли вам поможет? Ха! Ваша “сила воли” — всего лишь упрямство осла, тянущего воз. Магия требует иного…

Представьте, вы оказались в ледяной пустыне, без одежды, без огня. Что вам нужно, чтобы выжить? Горячая кровь зверя? Мех, чтобы укрыться от ветра? Нет. Чтобы выжить — нужно всем сердцем, без тени сомнения, поверить в то, что лед не убьет вас. Истинно, до последней дрожи в костях. Поверить в то, что мороз — это лишь игра, что зубы ветра — ласка матери. Вот что такое безумие для мага. Не помутнение рассудка, а… укрывающий плащ. Отказ от привычных границ, взгляд за пелену. И тогда ты начинаешь видеть.

Истинное безумие — это не кричать во тьме, а видеть в ней свет, недоступный другим. Видеть узоры на крыльях моли, читая в них планы богов. Слышать шепот ветра, понимая, что это не просто движение воздуха, а голоса давно умерших королей, предостерегающих о грядущих бедствиях. Именно это позволяет магу плести заклинания, неподвластные пониманию смертных. Как можно управлять стихией, не разговаривая с ней? Как можно призывать духов, не понимая их языка? Для смертных это — бессмысленный набор звуков, хаотичные движения руками. Для мага, объятого безумием, это — ключ к вратам между мирами.

Знаете ли вы, что мир соткан из переплетающихся нитей вероятности? Каждое ваше действие, каждая мысль — это лишь переменная в уравнении, oт кoтopoй впрочем никак не меняется сумма. Маг, вкусивший безумия, способен видеть эти переменные, изменять их, создавать новые формулы, направляя судьбу в нужное русло. Но игра с судьбой — опасное занятие. Одно неверное движение, одна оплошность — и ткань мироздания может расползтись, увлекая за собой все живое. Именно поэтому безумие мага должно быть контролируемым, словно огонь в очаге. Оно должно согревать, а не сжигать все вокруг. Иначе, маг сам превратится в инструмент разрушения, в безумного бога, сеющего хаос и смерть. А уж если безумие и вовсе излечить…

Я вижу цифры. Они шепчут мне тайны, вырезанные на костях небес. Одиннадцать — это врата, за которыми плещется тьма. Восемнадцать — день, когда солнце обагрит землю кровью. Тридцать три — час, когда мертвые восстанут из могил, жаждущие плоти. Я видел, как люди отмахивались от моих предостережений, смеялись над моими “глупыми” расчетами. И что? Их города превратились в пепел, их дети — в безглазых чудовищ. Случайность? Нет. Расплата за невежество, за отказ видеть математику судьбы.

Я чувствую приближение эры скорби. Семь воронов сядут на семь престолов, и кровь рекой потечет по улицам. Тень великого Дракона закроет солнце, и лишь избранные увидят мерцающий в ночи огонек надежды. Но не спешите радоваться. Любая надежда имеет свою цену. И эта цена измеряется не золотом, а слезами и кровью. Знак змеи появится на челе каждого десятого, и это будет означать падение первой башни. После этого наступит мертвая тишина.

Так что, смертные, если вы встретите на своем пути безумца, не спешите бросать в него камни, не спешите прятаться за спины священников. Возможно, он видит то, что скрыто от вас. Возможно, он — единственный, кто может помочь вам избежать уготованной участи. Но помните… безумие требует жертв. И мера этих жертв всегда превышает ваши самые страшные кошмары.

А теперь… прошу прощения. Меня ждут мои цифры. Они зовут меня в свой хаотичный, но прекрасный мир. И они никогда не ошибаются. По крайней мере, пока я им за это хорошо плачу.

Письмо Мирины Паукевны магу Белтешазару, ее мужу

Огонь сердца моего, Белтешазар-ста!

Как помнишь ты, беседовали мы с тобой третьего месяца сего года и об иных гостях. А в нынешних своих рассуждениях будто бы позабыл ты о них!

Ежели есть меч, то противодействовать ему можно и щитом, что может от меча оградить, и кинжалом, что в спину мечнику, коли надо будет, воткнется.

Подобная сила, а не пара мечнику, могла бы быть сдерживающей силой, и задумывалась как таковая. Если она и стала таковой, была ли при этом ставка на суженую или суженого так велика? А если не была, возможно, потому и случилось так, что чистый или чистая стали нечисты? Ведь влечение и бремя страстей – это тоже силы, которые не стоит недооценивать.

Весы с двумя чашами еще могут найти баланс, но добавляя третью, проще склонять с ее помощью то на одну, то на другую сторону, нежели сохранять равновесие. Сила, о которой я говорю, не столь дика и необуздана, не обладает алчностью магии. Однако способна ее уравновесить. Сила же, родная человеку, была легко предана парой величайшего мага. Слишком легко, чтобы нельзя было этого предсказать. И дело тут не в одних лишь страстях; целиком захваченный силами уже нечеловечески мыслит, ибо несет его поток одержимости.

Но прав ты, возлюбленный мой муж, заразные болезни прилипчивы.

Помнишь ли ты наш уговор, что одна наложница или гостья не должна приходить к тебе три ночи подряд? Дева Таволга, насколько мне ныне известно, пусть один раз в компании с другой, побывала в твоей опочивальне с открытыми от жары окнами трижды кряду. Прошу, когда все свершится, пускай закопают ее тело под самым раскидистым и красивым сливовым деревом, чтобы нежная плоть ее удобрила почву, и сливы родились еще лучше.

Жду не дождусь нашей встречи, чтобы прогнать всех прочь и остаться вдвоем наедине. Спустя столь долгий и томительный срок.

Письмо мага Белтешазара жене его, Мирине Паукевне

Свет моих очей и окон дома моего, Мирина!

Вот уже несколько месяцев мы в разлуке. Погруженный в поиски нелегкие и думы тяжелые, вечерами греюсь как придется, да тебя вспоминаю. Любую женщину увидев, или прочитав об оной — тебя вспоминаю. Исторические изыскания мои раз за разом твердят мне, сколь велико может быть как благое влияние, так и губительные силы, от жен к мужам и обратно исходящие.

Читал я давеча очередной трактат о происхождении магии в нашем мире. Его автор выступал за точку зрения, что особо люба мне и кажется единственно правдивой: магия была не всегда и пришла в него извне. Мысль, что существует больше миров, чем наш, кажется непостижимой маленьким разумам маленьких людей, но для таких как мы это не более удивительно, чем небесные киты, блуждающие менгиры или божества древности, спящие в своих усыпальницах, но не покинувшие эту землю навсегда.

Магия была необходимым в тот момент оружием — мечом, способным поражать не только людей, но и, думается мне, цели иные, ибо ее дар или проклятье способны на куда большее. Те, кто привлекли ее, не скупились на кровь, не знали страха и не гнушались ничем. То были времена таких свершений, которые сквозь тысячелетия кажутся сказками, сложенными кем-то с неуемной фантазией.

А коли есть меч, то должен быть и воин, что его держит. Так появилась необходимость в средоточии величайшей магии, великом волшебнике; немудрено, что у кого великая сила в руках, тот и властвует над всем. Дабы быть залогом того, что он послужит благу людей, хоть сам не человек, того, что он сохранит связь с людьми невзирая на ужасы войны, воину надобна спутница и жена — якорь, обременяющий, сковывающей его любовью и служением ему.

Но кто же знал, что магия может быть заразна, как дурная болезнь? И летя сквозь века эта история, раз изменившись, ни разу не делает ни одного движения вспять.

Такова она, сила женщин и их выборов.

На дворе нынче жарко так, что спят все с открытыми окнами, и муж твой не исключение. Жара порождает зловоние на улицах; от курильниц с терпкими травами еще жарче, но хотя бы гнилостные запахи отступают.

Сливы в этом году тут уродились на славу; так вкусны, что люди разум теряют. Мне лично пришлось для острастки вспучить и разорвать животы трем воришкам, чтобы неповадно было грабить едущие в мои покои корзины. Жду не дождусь дня, когда смогу предложить тебе этих слив, любезная моя.

Обряд Двойственного Начала

Об обретении

Семья моя сокрушена, и сердце мое — пепелище. Ибо хоть сын мой, Маахес, был вознесен надо всеми людьми по праву, но тьма восстала против него, и обрушилась бедствием, и погубила. С тех пор я, Небетхет, дочь Бессмертного, по доброй воле заточена в граде моего божественного сына. И пусть я не покидаю своей земли, со всех краев обозримого мира я кропотливо собираю знание, изыскивая способ вернуть Маахеса к дыханию и свету.

Воистину неизбежно его возвращение!

Среди прочего в мои руки попали упоминания о таинстве столь древнем, что и имена создателей, и их народ, и даже область света, где таинство зародилось, потонули в зыбких песках времени. Свидетельства о нем сокрыты и в легендах кочевых народов востока, и в клинописных табличках шешмеров, и в сказках северных дикарей. Всюду этот обряд осуждали, и все же, от века к веку, кто-то да решался прибегнуть к нему вновь. Сводя меж собой обрывки историй, я сумела восстановить целое и дала ему имя — Обряд Двойственного Начала.

О замысле

Ни безграничная сила магии, ни ее бесплодный соперник не служат истоком обряду. Ни одной известной мне школе колдовства он не близок.

В основе обряда лежит вера, что породить по-настоящему великое можно лишь выйдя за понятные пределы человеческого сердца. Обряд создан для женщины, готовящейся к тому, чтобы зачать близнецов, детей своего плоти, несущих в себе семена грядущего величия. И когда один из детей положит конец другому, из праха единства и крови раздвоения, как гласит обряд, вырастает то, что остается жить в веках.

О приготовлениях

Начинается сей путь великим отрешением. Женщина, предназначенная обряду, покидает людей на тринадцать месяцев, уединясь в каком-либо отдаленном тихом месте. Там вкушает только положенное: хлеб из двух злаков — риса и ячменя, воду из двух источников, мясо двух животных, единовременно принесённых жертву. Каждый день в полуденный час она возлагает руки на расколотый надвое камень, служащий алтарем, и шепчет имена детей: ещё не рожденных, но предрешённых. Все остальное время ей должно хранить молчание, и не дозволено слышать чужой речи. Каждую ночь в час полночный она ранит ладони иглой из двух металлов и капает на камень кровью: одна капля за жизнь, одна — за смерть. Так тринадцать месяцев плоть и дух женщины разделяются надвое, готовя утробу к принятию ярма двойственности.

Семя любого мужчины принесет ей желанное, ибо в обряде главенствует мать.

О рождении и взращивании

Рождаются два младенца: и им дают заранее предопределенные имена, дабы судьба их не свернула с пути. Мальчик и девочка, два мальчика или две девочки — нет в том разницы: суть не в облике, но в двойственности. С первых дней их держат в разных частях дома, никогда не позволяя увидеть друг друга. Матери дозволено кормить одного лишь правой грудью, другого — лишь левой. Если же мать лишена молока, то кормилиц должно быть две — своя для каждого из младенцев. Так и все прочее, чем они одарены, и все значимое, что их окружает, отмечено знаком раздвоенности.

По прошествии семи лет допускается их встреча: им дозволяется узнать друг друга в молчании, обменяться взглядом, но не словом. С этого часа начинается особое учение: каждый постигает искусство разрушения и созидания. Один — хранить, другой — разбивать. Один — собирать, иной — рассекать. Порой их вновь разводят, порой вновь сближают, дабы она крепла связующая их судьбоносная нить.

Об истреблении

По достижении детьми тринадцати лет мать в потаённом месте соединяет детей, дает им чашу вина и любое орудие, будь то кинжал, веревка или яд. Сперва двое пьют по глотку, потом друг друга обнимают прощально. Тот из них, на чью долю падёт жребий, завершает обряд: убивает брата или сестру.

Впрочем, в иных записях песен и легенд точное исполнение этой части обряда различно. Неизменна лишь смерть одного от руки другого. Возраст, предвижу я, также не столь важен — важнее, чтобы оба в полноте осознавали, что происходит. Важна кровь, пролитая не из гнева, не из зависти, а во исполнение воли предназначения.

О плодах

Истории гласят, будто бы оставшийся в живых — не прежний более, но новый человек, завершённый сосуд начала, вмещающий разделенную прежде искру, ставшую единой через смерть. Не всякий раз такой человек восходит к вершинам власти, о нем может вовсе не греметь слава, обряд не залог пробуждения магического дара, не дарует он и бессмертия. Однако неминуемо, если верить рассказчикам древности, он обладает невероятной способностью к созиданию, к тому, чтобы зачинать нечто, превосходящее и век, и силы человека. Говорят, порой именно в обряде лежали причина и исток великих творений.

Если дети все же способны к развитию колдовского дара, могущество объединенного будет преумножено также.

О несвоевременности познания

Сожаления мои горше плодов хандаля, ибо не вкусила я этого учения прежде. Сын мой, Маахес, зачат был по воле предназначения, однако без двойного корня, без равной ему жертвы. Слишком поздно. Быть может, пойди я этим путем, никакой народ, никакой колдун или бог не смогли бы повергнуть моего сына. Знание об обряде отравляет, отбрасывая на мое и без того черное горе тень возможности, что ускользнула безвозвратно.

И все же — такова моя песнь для матерей грядущего. Пусть внемлют ей те, кто дерзнёт жаждать невозможного и платить высшую цену.

Сказка про брата и сестру

У одной матери были сын и дочь. Она предрекла, что настанет день, когда один из них убьет другого, и, зная это, развела их, чтобы они росли отдельно: он жил в низине большой реки, она – в ее верховье; ему было дозволено бодрствовать лишь днем, ей – лишь ночью; и ни один из них не знал о существовании другого; и обоим был наказ ни с кем чужим не говорить и никого чужого не привечать.

Так дети росли и стали юношей и девушкой.

Однажды в час утренних сумерек девица гуляла у воды, пела песни и плела венок. Венок она пустила в реку – пусть плывет себе. Юноша, выйдя из дома поутру, увидел прибившийся к берегу реки венок. Стало ему любопытно, кто смог свить такую красоту.

Долго он поднимался вдоль реки и в час вечерних сумерек увидел дом на берегу реки и встретил выходящую из дома девушку.

Полюбили они друг друга с первого взгляда, и поняли, что суждены друг другу, и позабыли о времени и наказах матери.

Не увидев сына на уготованном ему месте ночью, мать встревожилась и стала искать. Найдя детей, узрела их грех и страшно прокляла, как может проклясть только материнское горе: если они встретятся вновь – тогда один из них другого и погубит.

Устрашившись проклятия, юноша и девушка бежали друг от друга, чтобы думать тяжкую думу, как им теперь быть.

Тем временем, девица понесла и в свой срок родились семеро детей и стали расти. Однако тяжко ей было без своего возлюбленного, а потому рвалась она встретиться с братом даже зная о нависшем проклятии и готовая принять исход.

Но дети ее, услыхав о том, воспротивились, и спрятали мать, заперев ее в деревянном доме. Кормили, поили и омывали они ее, брали от нее молоко, но в тоске она зачахла и слегла, последнее слово сказав детям: сжальтесь, позвольте мне умереть.

Так она и спит, маясь между жизнью и смерть. Брат же, тоже зная исход и готовый к нему, до сих пор ищет с ней встречи.

Притча о Ясванте и Кешаве

В те времена, когда земля еще была тиха, как дыхание спящей Матери, в долине, где небо еще не запомнило имен, родились два брата-близнеца — Ясванта и Кешава. Их мать, Прачетаса, была женщиной мудрой, и была первой, кого назвали Матерью, ибо до того слов на земле не было.

Она знала с самого начала: один сын — корень, другой — огонь. Один даст начало, другой положит конец, и в этом столкновении родится великое благо. Она не скрывала этой истины. Когда мальчики подросли, она посадила их у очага, под ветвями старого дерева, и сказала: «Сыны мои. Придет день, когда один из вас должен будет пасть от руки другого. Это не вина, не кара и не проклятие. Это путь, через который начнется все прочее. Я не стану вас разлучать, ибо я верю в вас обоих».

Кешава, более порывистый, вспыхнул, как головня, сорвавшаяся в сухую траву. «Значит, я должен стать убийцей? Как можно принять это?» — спросил он.

Но Ясванта, более рассудительный, положил руку ему на плечо и спокойно сказал: «Ты не убийца. Ты — заря, что рождает свет. Без тебя все останется во тьме. Мы не избраны быть счастливыми. Мы избраны быть первыми».

И с тех пор они росли, как два солнца на одном небе, два начала, разделенные плотью, но единые в духе. Когда вошли они в пору мужества, то решили покинуть дом и увидеть мир, прежде чем час предначертанного настигнет их.

Прачетаса снова позвала их к себе и сказала: «Вы рождены, чтобы один стал началом, другой — концом. Но между вами — путь. И я молю вас, не искажайте этот путь. Не ищите встречи, пока не придет время. Берегите слова для встречи, что станет концом и началом. Огонь не следует зажигать в сырых дровах».

Братья поклонились ей и пошли разными путями, но судьба, как и огонь, не всегда следует прямой дорогой. Однажды, в великой долине, где река извивалась, как запястье девы, Ясванта и Кешава встретились. Не нарочно, не от воли упрямой, но как если бы земля сама подвела их шаги друг к другу. Они взглянули друг на друга — и каждый увидел в брате не врага, но зеркало самого себя.

И тогда, нарушив запрет, они сели вместе, заговорили, смеялись и пели, словно никогда и не знали судьбы. Они желали понять друг друга — и поняли. Они не боролись, не разрушали — они встретились, чтобы познать, что значит быть двумя.

Искры костра огня сыпались к корням дерева. И пока познавали друг друга Яхванта с Кешавой, стали приходить на свет их пламени люди. Но не знали они языков и имен, и нечего им было сказать у того очага. И тогда снова разошлись Кешава и Яхванта. И там, где первому не хватало усидчивости и терпения, там второму достало и разума, и времени. Стал он учить людей говорить, давал имена вещам и созданиям, возделывал землю, что расцвела под егоногами.

«Живи, как должен жить человек. А когда настанет срок — приходи», — сказал Ясванта Кешаве на прощание.

Долго ли, коротко ли, Ясванта поселился в зеленой долине, где воздух был мягким, как молоко, а земля — благодатной. Он построил дом, привел туда жен, родились дети, а следом — и внуки.

В центре деревни он посадил дерево, прямое, как слово, и сказал: «Вот древо ожидания. Когда мой брат вернется, он сядет под ним — и я узнаю».

И годы текли. Кешава все не приходил. Но Ясванта не злился, не сетовал, не роптал. Он знал: брат его не уклоняется — просто срок еще не пришел. А когда он придет — Кешава явится, как и обещал.

Он собирал детей и внуков и говорил: «Когда придет Кешава — не сопротивляйтесь. Он исполнит судьбу, и вместе с этим родится нечто большее. Не мы важны — а то, что будет после нас».

Но жены, дети, внуки слушали — и страх рос в их сердцах, как плесень в кувшине с зерном. «А если он разрушит все, что мы построили? — шептали они друг другу. — А если он — не свет, а тьма? Не родич, а беда?» И начали они действовать. Послали дозоры на дороги, велели людям сеять слухи, будто Кешава — вор, мятежник, огонь несущий. Призывали воинов, чтобы отгонять всякого, кто носил лицо, похожее на Ясванту.

И вот, однажды, Кешава все же пришел. Волос его стал бел, походка — тяжела, но глаза горели, как в юности. Он шел не для мести, не для гнева, а чтобы исполнить замысел. Он достиг деревни, подошел к древу, но не успел под него сесть, как его остановили. Не брат, не судьба — люди. Те, кто боялся перемен. Те, кто забыл, кто дал им имена. Он погиб от руки тех, кто даже не знал, как его зовут.

И в тот день Ясванта вышел к древу. Он посмотрел на тело брата, на тень, на кровь у корней, и понял: «Я ждал. Я принял. Но они — нет. А если один нарушает круг — круг не завершается». И с той поры в долине стали рождаться безмолвные дети. Дерево засохло. Люди спорили — но забыли, зачем. Песни стали короче. Хлеб — горьким. Вера — без ответа.

А позже, когда и вино скисло, и голоса стали сухими, как скорлупа, люди срубили древо. «Чтобы не напоминало, — сказали. – Чтобы забыть». Из его древесины сделали копья и стрелы, колеса и прялки. Остатки сожгли, а щепу разнесли по ветру.

Им стало легче. Но иногда, в ночи без звезд, когда ветер трясет ставни, кому-то кажется, что голос дерева слышится в шорохе прялки, или в скрипе колес, или в полете стрелы. Словно хочет оно что-то сказать. Но не может вспомнить язык.

Песня Начала
(записано на южных берегах Моря Мук)

Воззрим к заре до зарниц,
к дню, что был прежде дней,
к слову, что дышало до речи,
к тем, кто был до имен.

В чертогах Марат-Алму,
в лоне Матери мудрой двое родились:
Ядму-Эль, Сосуд Благоденствия,
и Камашу, Пламя Скачущих Молний.

Один — как колодец, полный, но тихий,
другой — как гром в зените.
Одному суждено — быть пределом.
Другому — стать разломом.

И Марат-Алму, Мать, молвила:
“Между началом и концом лежит путь.
Не сжигайте зелени до дождя.
Не встречайтесь, пока тени правят”.

И пошли они, братья первые:
Ядму-Эль — в долины тихие,
Камашу — в горы высокие.
И тоска шла за ними вслед.

Трижды звезды совершили круг,
и повернули вспять братья.
Не от упрямства, а от любви,
и от страха одиночества.

“Я слышал сто голосов, но не твой” –
сказал Ядму-Эль.
“Если слово беда — пусть. Но с тобой” –
ответствовал Камашу.

И братья зажгли пламя
И ударили в ладони,
И запели не ради цели,
Но от радости сердечной.

И слова той песни пали
как искры на сухой мох,
но не было в ней ни цели,
ни смысла, лишь жар.

И когда проснулись братья,
увидели, что рок пал на землю,
полна она была людьми,
что не знали ни слов, ни путей.

Черны и безрадостны были дни их,
скот не родил, посевы увяли,
земля плакала кровью,
реки текли песком.

И тогда снизошла Марат-Алму
в одеяниях из сумерек,
с печалью на челе,
с болью в голосе.

И сказала она:
“Завет, что дала я, вы преступили
пути, мной начертанному, изменили,
и тем беде дорогу открыли”.

И снова развела она сыновей:
Камашу – в горние пределы.
Ядму-Эля – в зеленые долины.
Но не один он был теперь.

Начал он называть имена,
дал стадам и посевам законы,
дал людям язык и ремесла,
начертал пути всякой вещи.

И нашел он источник,
и поставил камень у вод:
“Когда брат придет, вода запоет,
я услышу и выйду на встречу”.

Множился народ Ядму-Эля,
поля пестрели, стада шумели,
самоцветы радовали жен его,
вода текла щедрым потоком.

Но изобилие родило страх,
страх перед пределом,
страх перед разломом,
страх потерь и перемен.

Шептали люди Ядму-Эля:
“Придет брат господина нашего,
заберет половину стад тучных,
половину сияния самоцветного”.

И когда случился день без теней,
пришел Камашу-странник,
Глаза — как огонь в ночи.
Шаг — как удар молота.

Он склонился к воде —
но не успел пригубить.
Острие пронзило грудь его —
роком выковано, страхом брошено.

Ядму-Эль вышел.
Он увидел родник и брата.
Он увидел кровь в воде.
Он увидел, что рока не избежать.

И молвил Ядму-Эль:
“Завет мы преступили,
ворота року распахнули,
не бежать от него, не спрятаться”.

С той поры стали люди
рожать младенцев без разума,
приносить жертвы без веры,
говорить слова без смысла.

Источник забросили,
воды его к небу поднялись,
воды его росою выпали,
воды его в землю ушли.

Лишь деревья помнят,
корни их тянут воды мира,
стволы собирают песни,
листва слова древние шепчет.

Но если утеряны смыслы,
если утрачена память,
если забыта истина,
то некому слушать.

Дневники о Цикле

Однажды, надеюсь, эти строки прочтут. На то, что нас поймут, надежды мало. Пожалуй, это небывалая роскошь — самим записывать свою вину.

***

Сейчас уже ясно, что Маг не желает и не будет играть уготованную ему роль. Сила была к нему внимательна, лилась щедро расплавленной медью, — и кувшин раскололся. Спутница сама оказалась заражена болезнью, за которой была призвана бдить. Да, Сияние окончит все, как и было задумано, только вот смысла в этом больше нет. Если наши предки, отцы и мы сами не преуспели — закончится действительно всё.

То, от чего мы так долго бежали, наступит.

Безмолвие.

***

Перебираю старые летописи.

Когда они оторвали взгляд от самих себя, затем от Отца, затем от земли, от всякого близкого и осязаемого — они узрели огонь в небесах. Так они поняли, что у историй бывает конец. Что наступит время, когда затихнет скрип стилуса, рассказ умолкнет, и останется только тишина. Жар Косматого оплавлял всё, растворял все вещи, все имена, которые они вещам давали.

Не было в мире никого и ничего, способного с ним совладать.

Значит следовало искать вовне, за границей известных слов.

***

Они пришли к Отцу, как встарь, и, как встарь, просили его на Едином языке, который он сам им вверил. Кому, как не ему, ведомы и все прочие языки — существующие и несуществующие? Кто, как не он, способен заглянуть за пределы сущего, что они описали словами?

И, как встарь, Отец был к ним щедр. Они выточили дверь, или окно, или зияющую рану, через которые вошли один за другим двое приглашенных — сухое и водянистое, шершавое и гладкое, соленое и горькое, пестрое и сияющее белым.

Первый гость ворвался вихрем, и оставил отметины на Отце. Второй влился вкрадчиво и осторожно.

На первого гостя возлагали великую надежду — убить Косматого, дабы навек отвратить от себя и всего нареченного угрозу. На второго возлагали долг закончить бытие первого, когда он преуспеет.

Двое, враги друг другу, избрали себе людей, и поселились в них, — Одаренных, — и стали приумножаться.

Те, кто замыслили все это и открыли дверь, избрали из себя человека, вооруженного лишь могучим словом, дабы он стал скромным спутником наиболее одаренному из Одаренных, направлял его, взращивал, точно росток в саду, дабы то, что до́лжно, было им исполнено.

***

Столкновение сил привело к небывалому прежде расцвету цивилизации, породив десять тысяч вещей. Человек был плодовитой почвой для сил, и всё, проходящее сквозь него, обретало форму и смысл.

Заговорщики ликовали, ожидая появления и восхождения трех детей их замысла.

Прошли сотни лет — и вот мы свидетельствуем их и свое поражение.

Нет стыда в этом признаться.

Но стыдно было бы остановиться.

***

Отец молчал уже много лет. Люди брали от него немало, и это сказалось на старике.

Некого было молить о спасении. Но спасение было не нужно — мы уже сделали лучшее, что могли.

Не у кого было спросить совета. Но совет был не нужен — мы все замыслили сами.

Не у кого было просить дозволения. Но в холодном отчаянии мы презрели всякое право и взяли от Отца силой.

Взяли все, что от него осталось, расчленив на инструмент и основу.

Я не смел бы и мечтать о том, чтобы на своем веку прикоснуться к такой материи, такой основе для письма. Горький повод! Мы писали долго, очерчивая все наблюдаемое пространство — от великой горы до травинки, — и все наблюдаемое с поворотного момента время — две тысячи лет. Такой летописи прежде не видывал мир. Сила ее была подобна свиткам из легенд наших предков, в которых слово воплощалось в реальность без всякого сопротивления.

Мы не хотели, чтобы она стала последней.

Потому — по нашей воле и росчерку пера — слово закусило свой хвост.

***

Нет ощущения, будто что-то изменилось. Только если пристально, неустанно следить за звездным небом и самим Косматым, можно усомниться… Мы не станем смотреть и не позволим другим.

Две тысячи лет. Достаточно, чтобы возникли новые цивилизации, и новые дети замысла. Достаточно, чтобы испытать Первую Летопись и понять, что исправить.

Если наши предки, отцы и мы сами не преуспели — быть может, преуспеют наши потомки.

День первый от Замыкания Цикла

Сие записанное мною предание, повторяемое моим недавно почившим наставником, служителем Храмовой Рощи в Алмазе. Его привезла Бетил из дальних краев как хранителя ростка чудесного дерева. Уповаю, что предание, записанное кровью рассказчика, будет достойным подношением для собрания письменности зарождающейся Библиотеки Аметиста и позволит вам принять в услужение скромного писаря.

Поведаю древнее предание, что храню под трещинами ладони дольше, чем шумит над Алмазом Громовое Древо, дитя изначального Древа Мира. Древо было первым и последним, что дало миру дыхание: у его корней человек черпал чистую воду, с его ветвей собирал плоды, в его тени учился охотиться, в его соках нашёл исцеление, в шелесте его листьев слышал советы. Задумчиво тянулось Древо к звёздам, щедро даруя все тем, кто с почтеньем склонялся к корням. А изредка, когда сердце людское взывало, отделяло от себя многое, дабы даровать пособников и слуг видимых и невидимых, что могли исполнять просьбы.

Хранители и садовники собирались в кругу у подножия Древа, следя, чтоб невежды не срывали юных листьев и не калечили коры острым камнем, а ветви покрывали золой для защиты. Мы служили, чтоб не гневить Древо, чтоб хранить его силу и наше житье. Но среди людей были и иные — названные нами Писцами, что уводили мысли от старых обрядов и верности корню всех вещей. Слово их было остро, и желали они множить дерево, дабы множить его силу, дабы разносить ее по свету, дабы каждый малый и великий мог выточить жезл власти — чёрный, как ночь, и быстрый, как молния, — стилус. “Пора, — говорили, — отделять кожу Древа ради знания, а не лишь благости! Пусть каждый ученик отметит на коре своё имя, свою веру и тайное желание!”

Спор разнёсся грохотом грома. Рвались узы родства, множество клятв и проклятий кормили раздор. Писцы вырвали победу, и дозволено стало снимать кору, нести человеку алфавит долин, записывать то, что когда-то знали только корни. Со временем бумага стала плотью силы изменить мир, чернила — кровью заветов. Дерево слабело, а воля слова крепла. Писцы возвели библиотеки вместо лесов, узаконили летописи, выстраивая из древесных колонн опоры судеб. Мир воссиял знанием — но всё больше тускнел сам корень, всё кичливей становился людской ум, а дыхание леса — скупее.

Миновали столетия, но ветхие и седые среди нас помнят старую вражду и боль изгнания. Мы, кто кормили юные ростки утром и омывали слезами вырубленные пни ночью — мы не забываем. И ты не забудь: в подножии каждого слова — корень Древа, в каждом знании — капля древних страданий. Вражда не отпустила наши судьбы.

С порывом ветра горько и глухо грохочет над Алмазом Громовое Древо. До тех пор, пока стоит хоть один его корень, — будет жива память и предостережение.