Ответ на документ

Название документа, на который отвечает эта бумага:

АКТ ОТЧАЯНИЯ авторства Звездочета.

С тех пор как я обосновался здесь, не могу не отметить, что город расцвел, как ему и подобает по имени.

Я честно исполняю свою работу. У них образовывается всё больше и больше детских секретиков, которые вот-вот произрастут в серьезные тайны…

Когда Аметистовая в последний раз спрашивала меня о том, что я здесь делаю, то самым простым ответом было, что я стал садовником.

В моем саду есть две розы, хотя тот, кого многие считают Эрином Безотчим, желал, чтобы роз было три. Но мне сразу не понравилась идея с тем копейщиком. Не стану открывать истину о том, есть ли в городе части Решефа. Пусть это станет разминкой для ваших умов.

Однако и Келда, и Мокошь, несомненно здесь, а где именно – чрезвычайно легко догадаться. Ничто великое невозможно утаить в ладонях. Так гору не спрячешь. Луну можно прикрыть рукой, только если она очень далека. Но они обе близко.

И ты, мой дорогой читатель, несомненно знаешь, о чём идёт речь.

И куда только смотрит Вечная стража, вот что мне любопытно…

Итак, уважаемый Звездочет, вы меня нашли с вашими лунными птичками, и что теперь?…

Мой род всегда был славен знанием легенд и песен.

Всякая история – это любящая жена или мать, которая от тебя не отвернется.

Слово – наш главный учитель.

Я с детства умел отличать кровь по слову. Теллекурре, ючителле говорят, а, тем более поют, по-разному, будто звучат голоса разных птиц.

Пришло бы вам в голову говорить, что дождь на звук как костёр?

Вот так и я не могу себе представить, что форсы знают человеческую речь как родную. Да и Келда, Она сама, после того, как в ней пробудилось Сияние, стала звучать иначе.

Но никто, кроме Гунгнира, не понимал меня. Тогда я принял, что не смогу объяснить свою мысль словами. И решил сыграть её на свирели. Тогда Шиповник меня понял. Шиповник спросил: “Почему же ты раньше мне этого не говорил? Это же всё меняет!”. С тех пор он исчез, а я знал, что больше мы его не увидим.

И тогда меня, как иглой, меня пронзила мысль: “Какой ты дурак, Лад! Неужели, если ты догадался, что это нельзя сказать словами, то ты первый, кто в этом преуспел!”.

И я начал охотиться за песней, выискивая самые старые, древние мотивы. Слово может обмануть, слово — понятно, слово — легко исправить.

Но если ты не понимаешь музыканта, сказителя творца, то тебе не будет под силу изменить то, что не сказано словами.

И я нашёл то, что поразило меня до глубины души, пронзило, словно мой верный Гунгнир пронзал сердца тех, на кого я его направлял.

Перед тем как отправиться на Аметистовую равнину, я сложил песню для каждого из нас Восемнадцати. Песню без единого слова. Ещё, будучи мальчишкой, я получил нагоняй от отца, когда плакал на похоронах матери. Но я не мог объяснить словами, что не утратил мужество, а слезы мои были не о ней, не о храброй Лели из рода Белки, которая умерла, сражаясь с врагом. Ею я гордился. Я плакал о том, что странствующий колдун Звездочёт сложил о ней прекрасную погребальную песню, которую она не услышит. Горечь от того, что человеку не дано узнать о плодах своих трудов, никак невозможно насладиться самой прекрасной посмертной музыкой, переросла в яркое, как пламя, чувство несправедливости. Потому для своих друзей и для себя я сыграл всё заранее. Мне так было гораздо спокойнее. Теперь нам было суждено уйти из мира, услышав свою музыку.

И снова я сбился с мысли… Прости меня, мой читатель, мне никогда не давалось слово. Я нашёл песни, которые играл Тополь. И их было два десятка вместе с ней. Я понял, что мы – это они. И я понял, почему опадают лепестки розы. Падают как слезы скорбящей о ком-то или как капли в клепсидре. Я не знаю, как ещё об этом сказать.

Затем я нашёл песни ещё старше. Их было столько, сколько дозволено из наибольшего числа в отряде, включая её саму. Но их я понял меньше, чем Тополя, потому что Тополь её любил, как я любил Келду. Мне снилось, что меня убьет кто-то похожий. Тот, кого тоже будет вести любовь к женщине. А это значит, что умирать не страшно.

Из дневника Волопаса

Не могу есть. Не могу читать. Тревожный сон и бесцельное бодрствование – вот все, что осталось.

Не могу поделиться своей мукой даже с Алвином: это приведет лишь к тому, что он будет горевать о моем окончательном сумасшествии. Множить страдания я не желаю. Не стану.

Итог многолетних трудов простой: наши наблюдения не имеют смысла. То, что невооруженному глазу кажется логичным танцем небесных светил – чепуха. И похоже так было всегда.

Зачем все это? Зачем мы, если даже небо, даже сама Вселенная не имеют смысла?

Но более всего волнует меня другое. Малая мысль, да, но отрезвляющая. Так приводит в себя стискивание рук, когда подкатывает тошнота.

Зачем Властелин и Госпожа столь щедро вкладывались в строительство обсерватории? И зачем другие нам так долго, так целенаправленно мешали?

Затем мои мысли снова возвращаются к бестолковой небесной механике.

Только ненавистная мне уже Комета сияет, возвращаясь исправно каждые 37 лет.

Так, постой… Значит ли это… значит ли это, что она единственная волновала Властелина и Госпожу? Знали ли они заранее о том, что мы обнаружим? К этому ли подводило указание искать лишь “необычные явления”.

Не понимаю. Зачем им это. Сомневаюсь, что они причастны культу Кометы… Прежде я считал культистов невнятными безумцами, но сильных и мудрых этого мира вряд ли мог взволновать религиозный бред…

Нужно собрать консилиум. Втайне, подальше от снующих всюду библиотекарей. Они так и кружат вокруг нас. Стервятники. Как и Комета. Стервятник. Птица.

Да! Да. Птица! Властелин и Госпожа пали, прежде чем мы успели обрести понимание. Да. Им просто нужны были крылья, чтобы оставить нас.

Потому что… потому что…

Мир не имеет смысла.

Только Комета.

После постыдного возвращения из Призрачных земель наш отряд впал в немилость. А ведь я не был в не был ни магом, ни летописцем, ни капитаном! Провал поражал своим законченным совершенством. Словно отряды наемников Аметиста и Роз против нас сговорились.

Через пару лет, в ближайший год Кометы, меня не стало.

События, это предваряющие, были воистину удивительными. В одночасье реки текучей плоти заполонили подвалы Библиотеки Марша и археологический комплекс. В бугристых выростах нам доводилось узнавать знакомые лица, в вытянутых – сухие руки ветхих стариков и старух. Он не щадил никого – все шло в дело.

Последнее, что я помню – яркую Комету в ночном небе и тянущуюся к ней, словно рука младенца к единственному узнаваемому лицу, плеть плоти. Затем корень в основании горы мяса оплел мою ногу.

Дальше были мы.

Мы карабкались наверх, и в том было единственное стремление: остальное – лишь инструмент.

Когда мы выплюнули меня, – не знаю отчего я оказался дальше не нужен, – я, облепленный слизью, проклиная все и благословляя свободу, – увидел лишь ту же гору плоти, ползущую прочь из города. На сей раз в ней были вкрапления текстов: драгоценных свитков и папирусов, а следом тянулись россыпи глиняных табличек, все клинья с которых были точно обглоданы или слизаны. Он забрал с собой не только мясо: все бесценные записи, все слова, до которых смог дотянуться. Зачем?

Спустя годы, вспоминая час освобождения, я вспоминаю и час слияния – и отчаянное стремление башни ввысь – из детской прихоти или ради осмысленной цели?

Будто безудержная алчность, и ненасытный голод, и похоть ему помогут. Будто, собрав достаточно плоти и букв, он наконец совладает с собственной тяжестью и достигнет неба и вожделенной алой звезды, – или же небо упадет само.

Если бы в ту эпоху заря знания уже воссияла бы над этими тощими песками и озарила бы невольных невежд, что не знают жизни иной, кроме доения коз и возделывания потрескавшейся глины, они бы поняли, кто перед ними. Чего же проще?

Выросты каменных скал под ногами сменяются пространным плато, издающим под шагами гулкий барабанный стук. Ярое светило в небесах, – лазурное, голубое, бледно-жёлтое и ослепительно белое. Искры светила, падающие на землю, расплавляют ее, делая рыхлой, а затем облекаются коркой, подобно семенам, и обрастают сочной мясистой плотью плода. Плоды раскрываются клубками жирных червей и переплетающимися проростками ячменя или винограда. Расплавляются и, осененные вспышкой пламени, рассыпаются пеплом и они.

Так и суждено светилу и плато встречаться, ни один из них не одолевает другого, ибо равная сила дарована обоим – либо оттого что они не сближаются до конца. Лишь глубокий невежда и великий храбрец осмелится вмешаться в эту встречу, природа которой – в бесконечном повторении памяти без поражения и победы, и прикоснуться к ней. А каждый житель Метрополии, даже раб, достаточно мудр, чтобы просто отвернуться.

И случилось так, что тёмные зверолюди с великой реки оказались достаточно сильны, чтобы добраться до места, достаточно дерзки, чтобы стать свидетелями, и достаточно глупы, чтобы взять от плодов или семян, которые узрели.

Молва идёт, что эти дикари получили редкостное сокровище. Плод жизни, который они вкусили, сделал их истинно бессмертными – нет, не такими, как обычно в их стране, но живыми, полнотелыми, плодоносящими, мгновенно заживляющими свои раны и неподвластными старости. Много ли добра им это принесло?

РАССУЖДЕНИЯ ПЕРЕПИСЧИКА НА ПОЛЯХ

Если бы дряхлость не обучила меня смирению, я, пожалуй, поступил бы так же, как эти зверолюди. Да и то же смирение говорит мне, что не такие уж они и звери. Не их ли наука дала начало нашему знанию звёзд, ядов и лекарств? И если представить себе, насколько дурно они обучены и как дики, не чудо ли то, что они додумались до таких сложных вещей? Что бы ты сказал, о Идеал, если бы твоя кошка скатала и запалила тебе свечу? Разве считал бы ты её обычной кошкой?

Но вот обретенное благо, как оно описано у моего древнего предшественника, вызывает у меня ужас. И вы, Идеалы, потомки без телесных и духовных несовершенств, снизойдите до моего замечания и обдумайте его глубоко, с расстановкой. Я, например, по молодости сеял своё семя щедро – да не среди порн, которые казались мне гадкими и нечистыми, а среди свободных жён хорошего рода. И если бы каждое моё семя укоренялось, мои бесчисленные сыны и дочери стали бы неподъёмным бременем для моего хозяйства. В считанные годы я пришёл бы к разорению, а когда мои родные и товарищи устали бы поддерживать меня, был бы вынужден примерить на себя рабскую долю. И пребывал бы в ней до далёкого дня, когда западный ветер задует светило.

Кабы всякое моё повреждение тут же заживало, я не мог бы, как собираюсь ныне, прервать свою жизнь, бросившись со скалы. Я бы всякий раз оживал – и орошал бы землю слезами, понимая, что потерял власть над главным, что мне дано от рождения, – над моментом своей кончины.

Я обошёл бы своих наследников, которым от роду отписана доля в моём имуществе, и остался бы при своём золоте. Они бы, лишённые возможности дождаться моей кончины или споспешествовать ей посредством отравы или тайного клинка, разошлись бы и сгинули от голода, не умея возделывать землю или сажать виноград, либо очерствели бы, закалились и обособились, выстраивая свою судьбу с пустого места. И так, и так я потерял бы их расположение и жил бы свой бесконечный век, ненавидимый самым дорогим, что у нас есть, – семьёй.

А коли дети мои не получили бы с моим семенем того же благословения, что и я, что бы я сказал богатой родне матери? Что я богатею от их приданого, а сам не умею уберечь наших общих детей?

Если бы вера моя была крепка, а горний покровитель – очевиден, то я сожалел бы, что никакими средствами меня нельзя было бы принести в жертву богам. И как унизительно выглядела бы церемония! Кто бы из богов сказал, глядя на неуязвимую жертву, что перед ним – человек доброго рода, что ценит свою жизнь и свою смерть и умеет приносить богатые дары? Один сплошной позор имени и прозвищу!

Если же поймает меня дикий зверь, он сможет отгрызать от меня куски вечно, причиняя мне неописуемые страдания, но так и не умертвит меня. А если на его месте будет враг из людского рода? Он сам, его дети, возможно, внуки будут глумиться надо мной. А к правнукам меня просто забудут в колодце. И ни от голода, ни от жажды, ни от собственной руки я не погибну. Столетиями я буду питаться собственной плотью, волшебно восстанавливающейся всякий раз, но так и не увижу ни солнца, ни звёзд, ни ваших ликов, блистательные Идеалы.

Примите моё назидание, о совершенные, и не позволяйте себе в своей гордыне – оправданной, конечно, – думать, что то, что я примеряю на себя, с вами точно не произойдёт. С осторожностью отнеситесь к этому благословению и по возможности избегайте его.

Легенда о месте сближения

Раз в известный срок, когда Комета появляется в небе, от края до края всего обозримого проходит волна перемен.

Те, кто живёт к полудню от моря Мук, рассказывают, что есть священное место, к которому Комета проходит ближе всего.

Места там безлюдные и опасные, изобилующие тяжёлыми и невероятно свирепыми зверьми, которые лежат в воде, и другими, похожими одинаково на щуку и ящера, но втрое более прыткими; а обычный летающий кит там в диковинку. Если там найти тропу, можно подняться в горы и, перевалив их, оказаться в искомом месте.

Рассказывают про рифмача, который, прознав про это место, долго искал его, чтобы воспеть его и прославиться. Место, описанное ему, было непримечательным, вроде невысокой лысой горы, а потому бродил он очень долго. Выручили его везение и внимательность. Как-то ночью к нему в котелок залезла местная мышь и не умела найти выхода. Он выбросил её жукам и забыл о ней. Но стоило жукам приступить к трапезе, как среди них возникло смятение, и они побежали в разные стороны. Оказывается, мышь обернулась пеплом, словно тронутая незримым пламенем, а вслед за ней расплавилось и рассыпалось племя жуков. Но тотчас на глазах путника из опавшего на землю праха проросла трава и прутья неведомого кустарника навроде жимолости, по облику своему к подобным местам не приспособленного. Так он и понял, что нашёл то место, где погребены корни и разрушения, и творения, а вскоре и увидел то, что искал.

Хватк или Марш, 300, какой-то пересказ кусков из летописи первого отряда

Знамя Хассара спустилось по Круглобокой и к зиме достигло назначенного места. Действительно, как и видел Ша в дыму, на смену полноводному руслу пришли лиманы и старицы, отсечённые длинными мелями и поросшими колючкой песчаными островами. Животворный ил высох и сгорел, и кости крокодилов устилали берега. Чем выше поднимались товарищи, тем скуднее становились воды, пока вовсе не превратились в жалкие медленные ручейки посреди песка.

На этом месте сделали привал, чтобы разрешить поединком спор. Шакал отряда говорил, что образовалась дамба. Ша говорил, что кто-то украл или высосал реку.

Драться решили до первого знака “я прав” на коже врага. Победил Ша, хотя большинство считало, что прав Шакал. Но Шакал был всегда столь же спокоен, сколь Ша гневлив, и он, казалось Ибису, был не прочь уступить победу Ша, чтобы тот закончил злиться и ябедничать.

Шакал, однако, сделался задумчив и печален. Ибис, зная, что тот никогда не откроет ему просто так, что за тёмные думы гнетут его, но помня, что Шакал ясно прозревает грядущие бедствия, и было бы безрассудно не знать, до чего тот додумался, подпоил его ядом откровенности, и тогда Шакал поведал ему, что у него на сердце. Шакал сказал: “Я уверен, что прав я. Но суд сказал, что река украдена, и значит, это правда. А поскольку сила Ша — в том, чтобы знать об опасности от внешних врагов любой земли, которую он считает своей, украдена она тем, о ком мы не ведаем”.

На второй день после того, как на горизонте показались горы, вернулась Кошка, отправленная вперёд, и доложила, что обнаружила дамбу. Дамба та высотой превосходила горы и больше была похожа на башню, но сложена была не из тёсаного камня, не из валунов, а из сочного черного ила и тел тысяч животных. Кошка потратила сутки на то, чтобы определить её толщину, и сказала, что, начав на рассвете, к закату она увидела блеск водоёма. Но не исполинский размер дамбы и даже не необычный материал больше всего удивили Кошку. Она рассказала, тела были живы, и ил трепыхался от кишащих червей, миног и ящеров, а порой – извлеченными из утроб зверей плодами, что обрастали плотью, одевались в шкуру, восставали на копыта или лапы и начинали движение, издавали рёв или крик; она даже стала свидетелем одним родам. А иные живые, напротив, внезапно обжигались незримым огнем и в одночасье сгнивали до выбеленных костей, и даже кости обращались прахом, чтобы потом опять прорасти.

Колдуны и жрецы сочли это важным. Бен сказал, что великая магия творится и до конца не сотворена, и надо дождаться конца. Ша сказал, что это не к добру, и мы все умрём или оживём. Так и вышло.

Сокол приказал не дожидаться завершения колдовства, потому что оно может вообще не завершиться. Крокодилица спросила, куда в таком случае надо идти, и заключен ли секрет в реке. Сокол же велел Кошке изложить всё увиденное ещё раз и в мельчайших подробностях, задумался и приказал будить Хат, хотя оставалось лишь два раза, когда это можно было сделать за сезон. Хат проснулась, принялась, по обычаю, капризничать и требовать еды, питья и прогулок, а когда её требования были исполнены, ответила Соколу так: “Скотина, оживая, поворачивалась к горам восточного берега, и погибая, глядела туда же. Значит, всё, что происходит важного, происходит там”. После чего она умолкла и побрела искать, с кем предаться разврату.

Хассар услышал мычание и крики скота задолго до того, как дошёл до дамбы. Сокол хотел знать, есть ли среди костей человек, и, хотя Ша сказал, что есть, заметить его не удалось. Тогда свернули в горы на правом берегу. Сокол велел Кошке не ходить вперёд, Льву, Бен и Ша приготовиться к бою, а Крокодилице приодеться, чтобы быть готовой казнить или прельщать красотой.

Проповедь об истории письменности

Писано скромным библиотекарем Папирусом в скриптории Великой Библиотеки Аметиста.

О, вы, кто чтит Слово и дорожит знаками бытия! Вам известно: Слово, записанное внимательной рукой, преображается, обретая свою истинную природу, становясь крепче стального клинка и ярче сияния крови. Молва утихнет, дыхание умрет — но в письменном знаке воплощается память, которая будет течь из рук в руки, преодолевая время и расстояния.

Воплощение Слова сквозь века и континенты различно. В долине реки Изуверов — глиняные таблички, закаленные в сердитой печи. Среди Великого леса, — черты, вырезанные на крепкой древесной коре. В землях моего родного Хватка — папирус, дар плодородной реки. У основания гор Синь-янь — бамбуковые планки. Случались и восковые таблички: легко стереть и вновь начертать, но что останется в веках? Грубая или выделанная до пергамента кожа, драгоценный шелк, пальмовые листья, тяжеловесный камень — все служило основой для Слова.

Однако все эти материалы лишь предтечи. Венцом развития письменности стала бумага, вываренная из древесных волокон. Благодаря простоте ее создания письменное Слово распространилось широко, как никогда прежде. Немаловажно и то, что она легка, а потому пригодна для летописей путешествующих отрядов. Исконный враг ее — огонь, и для всякой библиотеки первейшее, к чему следует стремиться, — защитить страницы от жара хитростью или же колдовством.

Быть может, злые языки скажут, будто к старости я тронулся умом, однако после долгих изысканий я вынужден заключить: бумага не бездушна. Всякий книжный том, всякий свиток, всякий клочок бумаги несут в себе силу дерева, что дало им жизнь. Чем древнее и могущественнее древесный род — тем лучше бумага удерживает Слово, тем более она напитана силой, тем ближе Слово к бессмертию.

Воистину, Слово, запечатленное на бумаге, обретает власть — над разумом, судьбой и целыми народами. Явленный в свитке закон — ясен и неумолим, письменный договор — скреплен верно, движение бумаг меж государственными чиновниками — обретает особую силу и смысл. Иные материалы не обладают сравнимым действием. Для придания глиняным табличкам силы древние замешивали глину на прахе сожженного человека; важные документы на пергаменте или папирусе исполняли чернилами из человеческой крови; известны и колдовские книги из обработанной человеческой кожи. Пусть подобные меры хоть сколько-то действенны, суть этих ухищрений — в подражании живой силе древесной.

Вы, поступающие во услужение библиотекам, помните: хоть жизнь коротка, великое дерево продолжает расти в человечьем знании. Слова, точно семена, посеянные на доброй бумаге, порождают новые слова, а те порождают другие — и Слово не ведает окончанья.

Оно — мост к вечности.

Чернила — кровь голосов. Сперва я думал: пусть голоса замолчат. Я убил их, и кровь пролилась, но стало ещё хуже. Запятнанные страницы стали слышать и другие.

Слышите? Нет? Вы ничего не слышите. Погрязли в болтовне, шелесте листьев, криках птиц. Вы слышите жизнь. Иногда — смерть. А я… я слышу Безмолвие.

Оно подступает к горлу как тошнота, но никогда не разродится звучной рвотой.

Слова — это наша тюрьма, дом и последнее прибежище. Лепили мир как глину, давая форму бесформенному, очертания наназванному и имена ужасам, чтобы хоть как-то их укротить. Выставили границу между нами и небытием. Отгородились словом. За этим великим пределом, за границей, за которой нет чудовищ, потому как им туда нет хода, лежит оно — безо всяких границ.

Но Безмолвие пожрет слова и сотрет имена. От того, где мы есть — если это называть миром — не останется и пустой скорлупки, не останется даже пустоты, потому как есть слово “пустота”.

Однажды я пытался убить себя. Не преуспел — но это не так важно. Когда я терял сознание, а затем кратко пришел в себя, то понял впервые. Между мигом потери сознания и пробуждения не было сладкого сна, блаженного небытия, не было ничего — даже “ничего” не было.

Тогда я испугался. Не смерти. Другого. Этой сшитой раны во времени — без ниток, краев, раны. И без времени. Как же описать это словами? Если нет даже слов. Если нет даже “нет”.

Сперва слова потеряют свой смысл, речь разрыхлится и смешается, потом — растворится в забвении, потом — не появится слова, чтобы назвать увиденное, потом — оно.

Что будет после, и будет ли “после”, и будет ли “будет” и будет ли “что”? Движемся ли мы к единице или к нулю — я не знаю. Для этого нет цифры и знака.

Иллюзия! Все, что вы видите, все, во что верите — лишь наспех вытканная вуаль, наброшенная на его пасть.

Ему нужно лишь одно — чтобы вы замолчали.

Не молчите. Дайте хоть еще одну краткую отсрочку.

Ведь я не молчу.

Тихо! Становится все тише…

Пмогте…

О маге и его отряде

Прим. редактора: авторство трактата приписывают визирю Бессмертных правителей Хватка, известного в наше время лишь как Мумия из Хана.

Видение подлинной природы вещей пробуждает в себе тот, кто познал древний путь созерцания: ибо не камень говорит Истину, но тень, что лежит в его основании, и трещина, что делит его наполовину. Пойми: подобно тому как жизнь человеческая взвешивается смертью, а свершение судится не по замыслу, а по его окончанию, — в конце всякого явления раскрывается таинственный его предел, и только взвесив предельное, постигаешь исток и середину.

Знай же, что путь мага уготован к из­вечной крайности, именуемой чудовищем. Наш род наделённых магией движим внутренней жаждой преображения, — к возвышенному, воспеваемому, к расколотости и озверению, которых в трезвом уме никто не стал бы желать. Воля и ум человека могут сторожить и оберегать его человечность, но с притоком силы — и с безумием, извечным ее спутником — слабеет их держава. Лишь будучи лишенным значимого таланта и удерживая себя от могущества, смог и я сам остаться человеком. Когда же кончается человек и начинается чудовище — являет себя завершение пути.

Так зачем же отряду вынашивать в чреве своём будущее чудовище? Не сокрыто ли в том подобие пути личинки в утробе быка? Маг, когда входит в круг воинов, или ремесленников, или становится членом семьи — вонзает в отряд свои незримые корни и насыщается их силою. Подобно червю, что растёт, питаясь плотью, он напитывается братством, их кровью, их опытом и битвами. Набрав соки, обретя крепость, насытившись — покидает свой сосуд, оставляя обглоданную оболочку.

Однако внимательный ум различит здесь не одну лишь порчу — ибо каким бы ни был сей опасный собрат, он всё ещё подмога для отряда. Маг приносит с собой беспокойную силу, и безумие его творит чудеса на поле брани, в лекарстве, в постижении тайн. Ради этой силы отряд воспитывает мага наравне с иными бойцами — защищает, выносит его причуды и помогает расти. Здесь появляется сходство не с точащим нутро червем, но с сетью грибницы, что служит спутником дереву: оба извлекают выгоду. Самое присутствие мага наполняет отряд отвагой.

И всё же, рассмотрев это явление и рассудив здраво, всякий может узреть истину: маг не есть сердце отряда, его место вторично. Истинное единение отряда создано не для магии — для чего именно, мне неведомо. Исходя из этого, можно предположить дерзкое: магия была не всегда. Лишь с возникновением ее в этом мире, чуждая ее суть использовала отряды для созревания собственных чад. Сила магии, обладай она разумом, или лишь волей, или лишь духом стремления к своему превосходству, посеяла в уже существующих отрядах свои семена.

Что же ждёт мага за пределом чудовищности? Лежит ли там зерно нового предела, когда чудовище, умножив силу свою за счёт прочих, восходит к власти над всем, что дышит магией? В этом состязании чудовища жрут друг друга и каждый шаг ведет к превосходству сильнейшего. Вершина и венец, вместилище самой сути магии — полноводная река, в ком слились все притоки. И если есть то, что его отличает от прочих, что диктует ему бытие — это влечение отражает природу магии и ее наивысшие стремления.

По этой крайности ты и постигнешь ее.