Первый отряд не злоумышляет против города Розы и Совета Ста.

Приход в эти земли – необходимость, а не объявление войны.

Первому отряду нужен курган, и поэтому это – договор о земле.

Совет Ста выделяет указанную землю Первому отряду.

Земля Первого отряда считается частью города Розы.

Первый отряд становится частью города Розы, а если и ограничивает этот статус, то лишь в отношении себя.

Мерзость Первого отряда хранится в Первом отряде.

Первый отряд не выпускает её наружу, пока существует сам или в душах и телах преемников.

Первый отряд волен избирать для этого любые пути и средства, применение которых не влечёт за собой уничтожение города Розы.

Первый отряд строит Госпиталь для всего города Розы.

Работа этого Госпиталя оплачивается Советом Ста.

Первый отряд там лечит болезни, не выпуская их из своей ограды.

Первый отряд содержит Кладбище.

Работа этого Кладбища оплачивается клиентами.

Обитатели Кладбища за пределы земли, выделенной Первому отряду, не выходят.

Если Мерзость выходит за пределы земель Первого отряда, Совет Ста волен останавливать Первый отряд тем оружием, которое изберёт.

Это не обязанность Совета Ста, а возможность и угроза.

Угроза признаётся Первым отрядом как средство сдерживания.

Договор этот хранится в тайне и доступен сторонам договора и их преемникам.

Договор действителен до конца мира.

Конкретные суммы – в приложении.

/неразборчиво/ от Совета Ста

Пчела, Корова, Ибис и Шакал – от Первого отряда

500 год от основания Роз

Шакал рассказывал, что в человеческом теле, помимо пределов, досягаемых через отверстия, от природы предназначенные для входа и выхода, есть закрытый ларец. Сундук, содержимое которого человек никогда не сдаёт. Там хранятся сердце, лёгкие, мозг и прочие жизненно важные органы.

Сундук можно взломать, и тогда человек начнёт умирать — так он стремится к состоянию, когда на всё согласен, и больше мучиться не надо. Можно, конечно, попасть внутрь коробки уговорами, не причиняя человеку вреда. Он, по его словам, держал в руке живое человеческое сердце. Но, как рассказывал Шакал, очень сложно было достичь необходимого уровня доверия, чтобы живой человек пропустил его в столь сокровенные владения, и уговорить плоть расступиться. От вторгающегося нужно очень большое терпение и самоотдача. Чаще терпения не хватает, и прибегают к пыткам. Тогда человек стремится к смерти — состоянию, когда он на всё согласен.

Сам он как чадо мертвеца не мог долго спорить, так как имел только половину воли, отведённой человеку, поэтому изворачивался и брал хитростью и осмотрительностью.

Думая о том, что полностью чужим может стать только мёртвый, Шакал заключил, что тот способ спасения, который изобрёл Колдун, не будет действовать вечно, и Мерзость сможет поглотить даже человека без левшем, если сосредоточит своё внимание на нём.

Мне Шакал сказал, что хочет говорить с Колдуном из Граната. Я удивился: никто из нас не знал, где бывший хозяин Крокодилицы. Но Шакал отмахнулся: Колдун может услышать, что его зовут, поскольку обладает сильным даром к предчувствию, и ради такого случая Шакал даже прольет каплю своей драгоценной крови (потом он её собрал и поглотил, поскольку его кровь принадлежит не ему, а его ужасному роду).

Действительно, не прошло и недели, как Колдун из Граната явился на холм у Весла, где его ждал Шакал. Он ничуть не изменился: такой же дочерна загорелый, бритоголовый, сложённый, как мальчик, и весь в золоте. Весь. Золотые браслеты от кистей до плеч обеих рук. Оплечье, нагрудный и наспинный диски. Кольца и перстни на тонких пальцах. Не знаю, зачем он кичился богатством и кого дразнил, но он всегда носил на себе сокровищницу.

— Ты владеешь половиной мизинца Крокодилицы, — начал без вступления Шакал. — Владеешь ли ты ею?

Ючителле усмехнулся.

— Нет, конечно. Я лишь не даю другому ею владеть.

— До какой степени?

— Достаточно для того, чтобы он, имея выбор, не трогал её.

— А не имея?

— Не знаю. Если его внимание не будет сосредоточено на ней, думаю, не тронет. Не заметит. Нет. Трудно объяснить. Это похоже на то, как охотник смотрит на домашний скот: он может съесть козу, но как цель забавы рассматривать её не будет.

— Почему съедение даёт власть? И почему неполное съедение, поглощение фрагмента, имеет такую силу?

— Потому что знание есть власть. Чудно, что ты, Шакал, этого не понимаешь. Ты — и сведущий, и наделённый властью от рождения!

— Общие положения я понимаю, архонт. Но как долго держится эта власть?

— Пока перемены не сделают знание неведением. Это может произойти быстро, а может вовсе не произойти.

Шакал кивнул и взглянул на золотого колдуна исподлобья.

— Как ты думаешь, — медленно начал он, — если найти способ поглотить, познать человека целиком, а потом отторгнуть от себя, будет ли он навечно ограждён от слияния с другим?

Колдун задумался.

— Тебе виднее, бальзамировщик, — сказал ючителле. — Но если верно то, чему учат скрижали твоей родины, и лишь мертвец может быть полностью подвластен чужой воле, то, умертвив другого и вдохнув в его уста курения нежизни, ты сможешь владеть им так полно, что никто не сможет этого оспорить, покуда жизнь ему не будет возвращена.

— Мне всё понятно, — сказал Шакал и поднялся. Трава на земле уже пыталась слизнуть его драгоценную кровь и тянулась к повреждённой ладони.

Колдун притоптал не в меру ретивую траву.

— Мне же непонятно одно. Почему он, – и Колдун указал за спину Шакала, – нас так внимательно слушает.

Мы оказались в тяжёлом положении. Корабль расселся, лишившись киля как сшивающей борта оси, и обдёргался о каменистый грунт. Вражеский колдун перенёс корабль довольно гладко, не поднимая на недосягаемую высоту, как я могла бы ожидать, но капитан всё равно сломал ногу. Некоторые братья выпали и поломались, Чабрец разбился насмерть (да достанется ему под землёй место поближе к выходу!).

Господин меня к себе подпускал: когда-то я приходилась ему роднёй, и хотя за игорные долги отца я вместе с ним была изгнана из дома, всё равно память осталась. Я видела, что он пребывает в остолбенении, и не оробела подойти и посмотреть. Дела были не очень, но он был жив. Та женщина лихо рубанула его своим широким копьём, но, собственно, успех свой не развила, и ничего совсем страшного не произошло. Что же? Дочь пьяницы знает, что в таких случаях делать! Я взяла его подмышки (он буквально одеревенел – не человек, доска!) и с трудом повела. Мои товарищи сомкнулись вокруг него и сняли его с палубы, препоручая заботам Терео и его суетливого ученика. Да, будешь читать – знай, ты был суетлив и несносен, но, возможно, годы тебя исправят!

Дела наши были не очень. По оценке Стрижа, мы оказались в двенадцати дневных переходах от дома на восток-северо-восток. Часть отряда была вообще не экипирована для сухопутных перемещений, поскольку готовилась к бою в качестве боевых ныряльщиков. Ни лошадей, ни колесниц на борту не было. И слоны… Слоны остались дома, и теперь их мыть будет какой-то нерадивый раб, а не я. И ладно Ревун, он всякое обращение стерпит, но старый Мудрец нуждается в тщательном уходе, он капризничает, и у него язвы между пальцами, а Гора всё ещё не оправилась после того, как с таким трудом родила Мышь… Ладно, что я опять о слонах! В общем, слоны остались дома. Провизии у нас было достаточно, но недостаточно того, в чём её нести: ведь мы закладывались на длинное морское путешествие, к завершению которого и подходили, но вовсе не готовились к дальним сухопутным переходам. К тому же, в пустыне, куда нас зашвырнул колдун, ночи были холодные, как горные вершины, и мы выживали, сбиваясь плотной и, честно говоря, дурно пахнущей кучей.

Хозяин пришёл в себя только на вторые сутки, после ночёвки и изрядного перехода.

– Где мы? – спросил он.

Капитан ему объяснил. Хозяин пожал плечами (скривившись, поскольку та бодрая особа его как раз от плеча до бедра и перепахала). Потом задумался, собрал всех и говорит.

– Я не требую от вас, как раньше, умереть за меня, – начал он. – Да, я плачу за ваше содержание и жертвую за вас вашему богу отступное. Но ваши клятвы принесены не к моим стопам – к знамёнам нашего дома, а сейчас – к священным ступеням и шести вратам города.

– Сам я, – продолжил он, опуская плечи, – не возвращаюсь в Гранат. Для города я сделал, что мог, и вижу, что сделал неплохо. У меня есть две дочери и сын, и, насколько я успел их узнать, ни один из них, если выйдет из горнила испытаний победителем, не окрасит мои щёки румянцем стыда, если встанет во главе дома.

Меня же зовёт долг, и равно с ним зовёт страсть, поскольку вижу я, что важная для меня женщина угодила в тенета чудовища. И я не просто желаю её спасти – кажется, я знаю, как именно это сделать. И мой вопрос к вам – мои верные воины, мои крепчайшие лозы, скрепляющие скалы Граната, – пойдёте ли вы со мной или вернётесь на родину.

Умеет хозяин сказать. Ну, каков мой выбор? Либо Мышь будет растирать какой-то растяпа (и вырастет не слоник, а скопище язв), либо летопись примет от меня… ну, преемник. Честно, ты не обижайся, Рогач, но твои клинья вообще никто не разберёт. Уж не знаю, кто там учил тебя писать, но лично моя наука впрок тебе не пошла. Ладно. Пойдём совещаться. Я возьму себя в руки и громко выступлю за то, чтобы бросить господина и вернуться в Гранат. У Мудреца мозоли, понимаете?

Погода благоприятствовала нам, что лишь напоминало нам о нашем грехе.

Молча на всех парусах мы шли на восток в видимости береговой линии.

Заказчики выдали нам лоцмана, неразговорчивого мужа, не скрывающего презрения к нам, предателям.

Места встречи, указанного им, мы достигли глухой жаркой ночью. Был штиль, к точке мы подходили на вёслах.

Три чахлых лодки – тяжёлых и неповоротливых – вышли на рейд. Мы начали перегружать на борт их опасный груз. Это были какие-то плитки, или черепица, или что-то подобное, пахнущие мелом и ещё чем-то. Белые и хрупкие. Нам строго-настрого запретили их мочить. Мы и не намочили.

Работники, грузившие стойки и ящики с этими плитками, были опознаны как люди Кашира Фурья – одного из вельмож Граната, в синем платье с золотом. Мы его лучше всех запомнили, потому что он был весёлым и речистым парнем, у которого всегда была наготове какая-нибудь забавная байка. Было ещё человек пять, но они были куда более надменными и молчаливыми.

Поймав ветер, мы шли на восток на всех парусах. Обходя мыс Бед, мы увидели стоящий на приколе незнакомый и довольно неопрятный флот. Корабли напоминали грубые бочки из горбыля, обмазанные воском, под парусами-косынками. Старинные суда Хватка? Я видел их только на рисунках.

Повинуясь командам нашего нанимателя, мы разделились и обошли мыс Бед с восточной и западной стороны, встав на якорь в бухтах у основания мыса. С западной стороны, где оказался я, мы отправили на сушу десант. Нам велено было начать обстреливать берег, если они не успеют закончить до появления людей Мастера.

Вместе с воинами на сушу высадилось несколько знатных господ из Граната. Один из них, одетый в алые и пурпурные златошитые ткани, статный и надменный, был здесь главным. Его кисти и ступни, как принято в Гранате, были покрыты толстой позолотой. Слуги вынесли его на руках через тростник. Его младшие родичи, одетые в те же цвета, но не так роскошно, несли за ним богатый футляр ростом с человека.

Вельможа из Граната извлёк из футляра меч. Не такой, какой принят в этих краях, а длинный и прямой. Мне показалось, что он грубоват для столь изысканного футляра, куда он был определён, но, безусловно, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что перед нами – вещь древняя и волшебная.

Никто, кроме вельможи, к мечу не прикасался. Я так понял, что это – его сокровище, которое никто не имел права трогать.

Он примерился и ударил мечом в землю. Ничего не произошло. Вельможа громко прокричал что-то вроде “амат фарреге эката…” и потянул меч за собой, чертя на песке линию.

Воины рассеялись, охраняя его.

Вскоре его перестало быть видно с берега – он скрылся за дюнами. Линия, начерченная им на земле, подрагивала, но ничего не происходило.

Прошло около полутора часов. Наконец издалека раздался громкий хлопок – это был сигнал с восточного крыла нашего флота о том, что колдун с мечом благополучно достиг восточного края мыса. С этого момента, по плану, нужно резвейшим образом поднимать паруса, разворачиваться на запад и отходить от мыса с наивеличайшей доступной скоростью.

Так мы и сделали.

Никакого грохота или оглушительного треска никто не услышал. Просто внезапно мыс дрогнул и скользнул в море. Вот просто так: оторвался от материка и поплыл! Пузырящийся и внешне не очень опасный водоворот образовался по его контуру – к счастью, наш адмирал предвидел такое развитие событий, и мы отошли достаточно далеко.

Колдун, как потом выяснилось, не попал под собственную волну и благополучно выбрался из водоворота. Говорят, у него были какие-то особенные отношения с морем благодаря этому мечу. Он был доставлен на борт “Гордости Белтешазара”. Тоже мне, гордость! Смешно. Мог ли подумать могучий царь Аметиста, что его флот, его гордость просто перекупят какие-то богачи из Граната, посулившие адмиралу несметные богатства?

Но наступала вторая часть сражения. Расслабляться было нельзя. Никто не рассчитывал, что противник будет уничтожен волнами. Задача была в том, чтобы заставить его погрузиться на корабли, потому что, по данным разведки, победить его на суше не представлялось возможным.

И числом кораблей, и их оснащением, и размером команды мы существенно превосходили воинство Мастера, но чародей из Граната велел вообще не думать о слугах Мастера как о людях и считать их бессмертными. Ладно.

План, которого мы должны были придерживаться, был довольно сложен, но, по сути, требовал от нас топить корабли, всеми силами избегать вражеского абордажа и не идти на абордаж самим, не вступать в рукопашную схватку и вообще никак не соприкасаться с воинством Мастера.

Уродливые корабли Мастера, как мы и рассчитывали, устремились в погоню за восточным крылом флотилии, которое оттягивало их к Гранату, а наше западное – преследовало. Именно в составе нашего крыла были корабли, несущие странные снаряды, на которые наниматели делали ставку.

Нам предстояло провернуть нечто удивительное. Когда я узнал, что именно, я ужасно воодушевился, потому что раньше такого никто не делал. Но колдун из Граната охладил наш пыл. Он сказал, что у Мастера, помимо самого чудовища, есть два сильных мага, из которых один бесподобно хорош в защите, а другой – и здесь он представляет наибольшую опасность, – имеет власть над неизведанным, то есть блистательно справляется с тем, с чем сталкивается впервые. А поскольку мы пробуем то, чего никто до нас не пробовал, его противодействия следовало опасаться всерьёз.

Материал, который нам предстояло использовать, был слишком лёгок и хрупок для носовой баробаллисты, предназначенной для метания ядер, но младший отец Фурья заверил нас, что большой кучности и точности не нужно – нужно поджечь море. Поначалу мы не поняли.

Всё шло по плану. Флот Мастера, не догнав восточное крыло нашей флотилии, остановился, не желая попасть под огонь береговых укреплений Граната, и мы дали залп им, так сказать, в хвост.

Первый же бросок стойки с этими белыми плитками дал невероятный результат. При соприкосновении с водой снаряд вспыхнул ярчайшим пламенем, взорвался, взлетел, отскочил на полсотни шагов, снова взорвался, плюясь ошмётками и крупными искрами. Мгновенно всё заволокло дымом. Адские блинчики продолжали скакать по воде, взрываясь и искря. От одной стойки запылало буквально всё, нам еле хватило маневренности, чтобы не поджариться самим.

Будучи предупреждены, мы скидывали в огненное море тех, кто пытался вылезти из воды. Их было много – такое ощущение, что даже самые страшные раны зарастали на них мгновенно. Как и велел колдун из Граната, мы не пытались их сразить, а палками сталкивали их в огонь. Оттуда они действительно не выходили.

Самая большая сложность в войне с людьми, заколдованными Мастером, – их способность действовать сообща. Казалось, что они действуют как пальцы одной руки, что каждый знает, что будет делать другой, как если бы ими управлял единый злокозненный ум. Один такой, истыканный стрелами, вылез по борту наверх, скинул канат своему товарищу, который как раз поплыл в его сторону так, чтобы в момент соприкосновения каната с водой достичь этого конца. Откуда ни возьмись, взялся третий, начал крутить лебёдку, а второй, не успев спрыгнуть на палубу, подобрал щит, как будто знал, где он лежал, и прикрыл первого.

Корабли Мастера, пытаясь выбраться из огненного моря, попадали в зону поражения тяжёлых орудий Граната. Оттуда стреляли, но не так активно, как могли бы, что тревожило наших нанимателей. Более того, вместо горящих стрел со стороны города летели обыкновенные снаряды, толком не причиняющие врагу вреда. Как будто бы защитники самого Граната то ли не были предупреждены, то ли не послушались предупреждения.

На носу “Гордости Белтешазара” стоял красно-пурпурный колдун из Граната, крупный раб прикрывал его ростовым щитом. Колдун сражался с висящим в воздухе человеком в смешной маске какой-то крысы с хоботом. Вражеский маг рыдал, плевался и плакал, но, как и предупреждал колдун, цели своей достигал. Мы успели метнуть четыре стойки с блинчиками. Остальные покрылись то ли жиром, то ли воском, и после этого толку от них не стало.

Из пяти кораблей Мастера три мы потопили. Наша цель была в том, чтобы поразить два сцепленных корабля, на которых, по слухам, покоилась его малоподвижная туша, но их умело прикрыл второй колдун в красивой одежде огненного петуха, и флагман, если можно так назвать этот катамаран-корыто, успешно отступил.

Меж тем орудия Граната заглохли. Я видел, как младший родственник колдуна – один из тех, кому была доверена честь нести меч, – перекрикивая грохот битвы, пытался обратить внимание защитников стен на ползущих вверх слуг Мастера. Мы-то понимали, что, раз они разделяют мысли друг друга и не умирают от ударов, даже один такой может причинить огромный вред. Но до людей за стенами это не доходило. Может ли такое быть, что эти идиоты из Граната, так хорошо подготовив морское сражение и пожертвовав такие богатства, забыли оставить наставления своим союзникам в городе? Нет, не похоже: поначалу оттуда метали огненные снаряды, как надо. Но сейчас они даже не лили смолу, явно пребывая в заблуждении, что десяток врагов на стенах погоды не делает.

На стену вскарабкался здоровенный воин в львиной шкуре. Другие скалолазы помогли ему подняться, служа ему опорой. В тот момент, когда он выпрямился на стене, с флагмана Мастера какой-то машиной швырнули ему снаряд размером с дыню. Он поймал его и чуть не улетел вслед за ним, такая была сила броска, но не упал, а бегом унёсся вглубь укреплений Граната. Всё это заняло считанные мгновения. Тут же внутри крепости что-то грохнуло, и здоровенный кусок стены обрушился в море. Мгновенно туда улетел хихикающий маг в маске крысы с хоботом. Он пропустил удар колдуна из Граната, но его закрыл второй маг, огненный петух, а к нашему колдуну пришёл новый противник.

Адмирал скомандовал отступление. Они с заказчиком условились о признаках, по которым нужно было опознать провал. И если поначалу основным камнем преткновения в переговорах было требование о том, что мы не должны были ни при каких обстоятельствах сдаваться в плен или иным способом попадать в руки врага, то сейчас сомнения полностью отпали.

Я успел увидеть, как перед колдуном из Граната стоит высокая нагая девушка в маске крокодила, и он изумлённо молчит, а она заносит копьё.

… Те, кто наблюдал за воинством Мастера, считали, что он пойдёт на восток и через врата Дьявола переправится на север материка. Прошёл слух, подкреплённый многочисленными свидетельствами, о том, что чудовище избегает моря. Тем более неожиданным оказалось нападение на протекторат Аметиста, Гранат.

К тому моменту протекторат был номинальным: Аметист обнищал, Гранат же, пользуясь благоприятным положением, стягивал к себе золото и копил доходы. Защита с моря у Самоцветного города была солидной, но собственного флота на тот момент не имелось: чахнущий Аметист, желая удержать непокорных богачей Граната в узде, запрещал гавани иметь свои корабли.

Время это часть архонтов Граната, и в первую очередь старшая бабка Мму Фурья, считали крайне удачным, чтобы напасть на Аметист и раз и навсегда избавиться от его ярма. Самозваный король Аметиста Белтешазар в тот момент уже вёл войны с царем траллов, и дом Фурья вёл переговоры с Сенджаками из Вия, чтобы согласованно зайти в тыл узурпатору, пока тот отражает атаку царевича Цахкануша.

Очевидно, что в таких обстоятельствах атака с юга от второй мощной силы Гранату совершенно не была нужна.

Тогда в городе правил синдик Клюшка, младший отец дома Фурья, но его власть была не безусловной, и без поддержки праотцов хотя бы одной старшей семьи он не мог провести ни одно серьёзное решение в жизнь. Чтобы не принимать таких решений, но и не бездействовать, он перво-наперво выслал посольство, желая застать войска Мастера ещё на том берегу моря Мук и заручиться гарантиями, что на Гранат они не пойдут, а если повезёт – и помощью в войне с Аметистом. Посольство не вернулось.

Созвали малый совет архонтов. Решили, что нужно немедленно изъявить покорность Мастеру и заплатить ему, чтобы он отвернул свои корабли от Граната. Слышали, что чудище из Хана чрезвычайно прожорливо. Дом Катакоска, который торговал продовольствием, брался досыта накормить Мастера и задобрить обжору, но требовали, чтобы другие дома вскладчину выкупили у них эту пищу — мол, это будет справедливо. Старший Пантат был уверен, что гонцы от Мастера не вернутся, как и прежде, а кормить эту тварь бессмысленно, и даже если она сожрёт все яства, что для неё приготовлены, её рабы тем временем захватят город. Голосовали. Кашир Фурья, Шариф Пантат, Фнис Катакоска, Мму Фурья поддержали, Мимора Фурья мнения не имела, Лепант Пантат выступил против. Выиграл план с задабриванием и пиршеством. Великие семьи вошли в великие траты. Судно с провизией вошло в дельту Круглобокой и исчезло.

Между тем, донесения сообщали, что воинство Мастера грузится на корабли. Циклопически тучного Мастера силами инженеров разместили на палубах двух широчайших, скреплённых борт о борт судов, и всё же с окружающих бирем его бока приходилось подтыкать шестами.

На тот момент властители Граната, за редким исключением, воспринимали происходящее как неудобство и вовсе не считали, что их дело плохо. В городе к тому моменту собралось огромное войско для отправки в Аметист. Оно было прекрасно вооружено и оснащено. Противнику, атакующему Гранат с моря, было несдобровать, поскольку береговые машины города были построены истинным мастером своего дела, пристреляны и содержались в превосходном состоянии. С суши город был защищён чуть хуже, однако выгодный ландшафт и разветвлённая сеть катакомб, в которых, как повествуют страшные сказки, поколениями, не видя света, обитают потомки рабов, сражавшихся в ямах, делали осаду Граната совершенно безнадёжной.

Мимора Фурья провела гадание по полёту птиц и получила ответ, что Мастер не будет атаковать город с моря, а высадится в нескольких десятках стадий к западу от него – на мысу Бед, сильно выступающем в море и служащим Гранату в определённом, очень масштабном смысле, своего рода волноломом.

Выводы праматери вызвали у архонтов воодушевление. Нужно совершить вылазку и разбить войска Мастера на мысу. План Мму был прост: поймать войска Мастера на высадке, пока чудовище ещё не закрепилось на северном берегу, перебить его людей, захватить корабли, соединить трофейный флот с кораблями Вия и атаковать Белтешазара в Аметисте. Её поддержал народный любимец и ветеран сражений Меран Катакоска – он говорил, что противник не знает, что в Гранате его поджидает собранная, укомплектованная и обученная армия, и зная место высадки, легко будет небольшими силами сбросить Мастера в море. И хотя отцы города призывали людей сохранять спокойствие и выжидать, хромоногий военачальник выступил с пламенной речью с надвратного постамента, и народ рукоплескал ему. У военачальника не было голоса, но народ поддержал его безусловно, и на новом совете Шариф Пантат счёл своим долгом выдвинуть от себя его предложение. Большинством голосов его поддержали. Лепант Пантат был в ярости. В свойственной ему манере он заявил, что полководец Катакоска так неосмотрительно пренебрегает сведениями разведки потому, что ему самому терять ничего, ведь он нищ и питается только народной любовью, и своим шапкозакидательством он погубит Гранат. Хромой воин на это ответил, что почтенный праотец Пантат искусен в колдовстве и сможет, если понадобится, дать отпор любому. На что тот сообщил, что не знает, кто такой Мастер и что именно он может, но его маги-рабы, носящие личины трубкозуба и огненной птицы, вызывают у него некоторые воспоминания, а с ними – и серьёзные опасения. С каждым из них по отдельности он бы потягался, но не с обоими одновременно – это безнадёжно. Полководец Меран тогда сказал, что робкие могут подождать за стенами, и так велика была народная любовь к нему, что даже влиятельный праотец не посмел призвать его к ответу за это оскорбление. Он лишь сказал, что уходит и денег больше не даст, и пусть его не пытаются остановить.

Вскоре флот Мастера действительно подошёл к мысу Бед. Кораблей было всего два десятка, но все они были полны людей. Они плотно-плотно стояли на палубах, опасно качаясь и перевешиваясь за борта. С кораблей доносился визг, гул голосов и крики. Само чудовище не было видно.

Войско Граната атаковало армию при высадке – и потерпело сокрушительное поражение. Судя по свидетельствам очевидцев, какая-то сильная магия заставила воинов переметнуться к врагу. Тех, кто не примкнул, судя по всему, убили. Полководец Меран успел отступить в Гранат, но лишь с двумя сотнями из трёх тысяч отправившихся на войну.

Отцы города вверили ему оборону. Он сказал, что не пожалеет жизни за родину, и поклялся чистотой своего рода, что преуспеет. Но пусть ему разрешат принять жёсткие меры, чтобы не позволить жителям разбежаться из города. Многие, следуя примеру Пантатов, уже удрали из Граната, унося с собой свои богатства, но беспорядочное бегство удалось остановить.

Шли месяцы. Войско Мастера не трогалось с безлесного и сухого мыса Бед. Хромой Меран ожидал, что вскоре они будут вынуждены сдвинуться с места в поисках продовольствия, особенно с учётом невероятной прожорливости самого Мастера, но они почему-то не испытывали потребности ни в еде, ни в пресной воде. Ни одной экспедиции воинства Мастера патрули Граната не встречали.

На фоне этой неопределённости Мму начала надеяться, что Мастер не ставит своей целью захват Граната, а находится здесь по каким-то своим причинам. Военачальник Меран предположил, что он ожидает подхода флота Сенджака на загрузку десантом, чтобы ударить ему в тыл, но не мог понять, для чего ему это могло бы быть нужно. Более того, несколько торговых галер беспрепятственно прошли из Берилла мимо стоянки Мастера и не подверглись атаке.

Положение отягощалось тем, что Мастер упрямо отказывался идти на переговоры и упорно уничтожал гонцов Граната вне зависимости от их статуса. Шпионов и наблюдателей Мастер чуял на большом расстоянии, поэтому из сил разведки на этом этапе остались только Мимора Фурья и её пророки. Они всё ещё были уверены, что Мастер нападёт на Гранат, что на суше его разбить не удастся, а на море можно было бы попытаться, с учётом меча Пантатов и знания лоций, но не на чем.

Наконец прибыла птица с сообщением, что через три дня, если море будет благосклонно, флот Вия достигнет Граната. Одновременно пришёл в движение и стан Мастера, что косвенно подтверждало подозрения обитателей города.

Меран приготовился отражать атаку с суши. Он так и не понимал, что обеспечивает Мастеру то безоговорочное преимущество, о котором упрямо пророчествовала праматерь Мимора, но попытался отнестись к предупреждению со всей серьёзностью.

В городе находилось сто десять боевых отрядов и около шести сотен военных рабов.

Воинство Мастера, оставляя за собой, как гигантская улитка, след из мусора и какой-то дряни, стронулась с оконечности мыса Бед. До Граната им было идти дня три. Далее, по заверению гадателей, участь города предопределена. Мму предлагала капитулировать и вручить Мастеру ключи от города, но тут внезапно голосом разума послужил синдик Клюшка, которому трёх попыток оказалось достаточно, чтобы заключить, что переговоры любого рода бессмысленны.

Через сутки на западе действительно показался флот. Но обитатели Граната не могли поверить своим глазам. Это был не жалкий флот Вия. Это были отменные корабли под сливовыми, фиолетовыми и винно-пурпурными парусами Аметиста! Никто не понимал, что они здесь делают, ведь по всем расчётам они должны караулить Аметист, на который противники идут войной со всех сторон..

Потом выяснилось, что, разъярённый политикой Граната, старший Пантат за свои несметные богатства подкупил флотоводцев Белтешезара, которые забрали с собой из Аметиста все его корабли. Но тогда этого никто не знал. При этом, вместо того, чтобы разыграть карту подкупа в бою и заставить флот в решающий момент битвы ударить Белтешазару в спину, наниматель отдал кораблям приказ поспешить на защиту Граната. Как если бы знал, что захват Мастером будет иметь для города куда более тяжёлые последствия, чем сохранение протектората Аметиста.

Подойдя, флот Аметиста разделился на две части. Одна на всех парусах прошла мимо стоянки Мастера, даже не атаковав пустующие корабли, что наблюдателям показалось странным, и завернула за мыс Бед к его основанию.

Прибывшие явно творили какое-то колдовство.

В середине дня что-то ухнуло, как будто небеса упали на землю. Из-за стен Граната было видно несколько слабых волн в сторону берега и гигантская – от него.

Мыс Бед захлестнула вода.

Часть кораблей Мастера сорвало с прикола и унесло в море, но большая уцелела.

Воинство немедленно развернулось и погрузилось на корабли. Вместо того, чтобы вступить в схватку, флот Аметиста, даже одно крыло которого во много раз превосходило жалкую эскадру Мастера, почему-то отступил под сень укреплений Граната, не пытаясь сблизиться с неповоротливыми вражескими судами…

В глубинах Маахеса есть здание, которое трудно найти, поскольку оно есть обман или загадка. Таковым оно было сделано, конечно, для испытания ищущих, но не только. А в большей степени – для того, чтобы то, что находится внутри, не было видно так ясно и издалека, как было бы, гори оно там открыто. Подобные явления заметны любому магу, а также всякому человеку с обострённым чувством инородного, и паломничества профанов было бы не избежать.

Внутри этого сооружения находится жаровня. Она стоит там несчётные тысячелетия. Пеленатели Маахеса знают о ней и умеют с ней обращаться, но даже они не знают, кто именно за ней приглядывает. Знают лишь, что имя одному из сторожей – Страх.

Говорят, что пламя, которое там слабо тлеет, – это искра небесного огня, Его огня. Такой огонь не может существовать ниже небес, однако каким-то образом на землю он попал и поддерживается негасимым.

Что именно он пережигает, говорить запрещено. Но делает он это очень медленно.

То, что получается в итоге, – чёрный порошок. Порошок несёт истинную смерть. Из него она может быть изготовлена.

Царственный Дважды Первый из Маахеса подозревает, что такой смерть и подразумевалась, однако в результате древних катастроф она не создалась в надлежащем виде. Это делает и бессмертие, и плодовитость мертвецов возможными.

В людских делах обычно истинная смерть не нужна. Отнять жизнь можно гораздо проще. Однако порошок может погасить жизнь там, где её чрезмерно много. Употребление же порошка иным образом позволяет пробудить поистине могучую нежизнь, поскольку позволяет бальзамировщику добраться до средоточия воли.

Когда всё произошло, мы не поняли, сколь велико на самом деле сокровище, которым нас одарили. Ничто не умирало. Вообще. Первым понял Лотос, наблюдающий за растениями: плод не падал, и новый цветок распускался там же, пытаясь толкнуть тяжеловесный дар прошлого сезона. Мясное и рыбное стало неудобоваримым – животное не подыхало даже при приготовлении.

Сильнее всех взволновался Шакал. Ша тоже был не в восторге, но он всё мерил категориями зла и добра, а отнести к тому или другому пропажу смерти он не мог.

Шакал просил – умолял, пресмыкался, а ведь он был из рода царей! – бросить всё, что у нас есть, на захват Марша. И сделать это как можно быстрее.

Сокол был ещё не так близок

Трудно вспоминать

Он послушал Шакала

Мы отправились в Марш, не медля и почти не готовясь. Необычно для нас, но Шакал настоял.

Когда мы отправлялись в Марш, мы считали, что увидим там мёртвые хоромы, и вообще не думали об этом месте как об источнике соблазна.

О, как далека реальность была от ожиданий!

Издалека, конечно, гробницы Марша были великолепны. Массив камня покоился то на шарике, то на пере, то на листе. В знак победы эфемерного над значительным.

Это был полузасыпанный комплекс, где изумительный замысел архитектора, к несчастью, столкнулся со стеной песка.

Странно было, что те же люди, которые замыслили эту невероятную красоту, ползли за нами на брюхе, на сложенных ногах, как скорпионы, и пытались нас пожрать.

Марш – это вызов всему, что делает человека человеком.

Эти люди в лентах, что сидят на кольях у входа в долину. Они дрыгаются. Я слышал, что людей там сажали на кол. Вообще, бинтователи Марша верили, что человек может пережить смерть, если ему сделать настолько плохо, что он перескочит за эту границу, не заметив её. Всё, что мы видели, подтверждали истинность этого утверждения. Конечно, до определённой степени.

В общем, они были там. Высохшие, подвижные, обёрнутые бинтами и накрашенные поверх них, как певички. На них были обычные для местной древности сине-зелёные перья ракши, перемежающиеся с павлиньими и фазаньими, медные спирали и бирюзовые бусы. Они дёргались. Не как обычные вздрагивающие люди, а как те, кого непреодолимой силой вынуждают вести себя прилично, но когда воля господина ослабляет свою хватку, они приходят в движение: дрыгаются, как куклы, и кричат, как раздавленные собаки, их рты перекашивает в одну сторону, а другая повисает, хлопоча. В общем, смотреть на это страшно. Некоторые из трупов жевали фольгу: тогда было принято красить свои зубы для здоровья в цвета металла, и скелеты исправно ею хрустели.

Некоторые были аскетами – и после смерти продолжали умерщвлять плоть. Сжимали в одной руке отрезанный уд, покрытый порошковой позолотой, а в другой – отрезанный язык, натёртый кармином.

Ша сказал, что увидел, как этот труп сосёт комар, и брюшко наливается багровым. С тех пор я стал их сторониться.

На Льва напала забинтованная женщина и вынудила с ней совокупиться. Мы его на всякий случай заперли. Не знаем, что несут в себе такие женщины.

Шакал уверенно вёл нас в катакомбы. Он точно был местным. На это указывало то, что все местные обитатели в первую очередь стремились убить его, как можно скорее и ужаснее. На каком-то из бессчётных поворотов лабиринта, в котором он ориентировался по памяти и по заунывной песенке, которую напевал себе под нос, он свернул в сырой, покрытый масляной копотью закуток и забрал из ниши какие-то мелочи. Я подглядел: это были укутанные в заплесневелый пух мумии воробья и жабы. Небось, его детские друзья.

Кобра, мать Шакала, расхваливала на все лады того чудовищного стража гробниц Марша, от которого она зачала нашего брата. Мол, был он втрое крупнее человека, фиолетового цвета, ибо таков цвет молнии, и крепок и хрупок, как кремень. При этом красноречив и наполнен пламенем достаточно, чтобы она отдала себя ему.

Кобра пробно отдалась одному из местных стражей и огорчённо заключила, что толку нет.

Проход через катакомбы вёл к комплексу архивов Марша. Древняя и Новая библиотека, дом Гнёзд, куда помещались папирусы, и дом Плит, где хранились записи на глине и камне. Пинакотека Небетхет – точнее, то, что от неё осталось. Дом Голосов, где, как подтвердил Шакал, сидят по кувшинам живые источники памяти – мумифицированные библиотекари. Ради этого и нужно было бы захватывать Марш. Но мы шли за другим.

Сокол тем временем добрался до того самого изваяния. Или здания? Оно огромно и имеет в своей основе загадку. Здесь на нас нападали некрупные и слабые существа, мёртвые рабы и животные. Мы разрубали их без зазрения совести, чтоб они не очень нам мешали.

Шакал сказал, что внутрь пусть войдёт только Сокол и там сражается. Священное испытание предстоит только одному, так что разумно, если туда пойдёт главный. Испытаний будет три, самое сложное – страхом, и нужно не повредиться в уме. Если испытания будут пройдены, то то, за чем мы пришли, можно будет взять. Шакал велел Соколу проглотить так много этого, как он сможет, и выносить только то, что не может принять его тело. Нужно брать из ларя, но не из жаровни. Но из ларя можно взять хоть всё, что там накопилось, а там должно быть много.

Мы ждали его три дня. За это время мы перебили стражу нескольких книгохранилищ, и Бен поставил там прочную защиту от местной нежити. Библиотека Марша – одно из величайших сокровищ южного материка, и там есть ответы на все вопросы. До того, как всё произошло, мы планировали захват Марша, но никогда бы не подумали, что возьмём его походя, явившись туда совершенно по другому делу.

Потом появилась женщина — та, с которой совокупился Лев, — она была жива-живехонька. У нее отросли глаза, кожа расправилась, как сухой лист в воде. Она пала пред нами ниц и возвестила, что из мертвых ее вернуло волшебное семя Льва. Тут всем стало совсем жутко, а Ша вообще убежал. И все поняли, что Шакал не зря придавал происходящему такую серьёзность.

Когда солнце взошло в третий раз, Сокол вышел. Он ничего не сказал, кроме того, что было очень страшно. От него пахло тем, что он вынес: больше такого запаха нигде нет, и я не знаю, чем это было до того, как оно сгорело и обратилось в этот пепел. Но Шакал сказал, что Смерть на это придёт – возможно, этого хватит, чтобы пляска продолжилась.

И действительно, люди вокруг стали снова умирать. Первой умершей была Лел, дочь Бен – порошок, добытый в Марше, позволил ей погибнуть до того, как она была проглочена своим отцом. Шакал удовлетворённо вздохнул и начал новую Книгу мёртвых.

Пока противники были заняты друг другом, ещё можно было как-то дышать. Хотя в глазах расцветали радужные пятна, уши наполнял звон, но сознание потерял пока только Ша как самый впечатлительный.

Как только Смерть пала, воздух исчез вовсе. Бог Жизни поднял глаза от тела поверженного соперника. Он оглядел нас лишь мельком, не уделяя внимания ни одному из своих помощников, но на нас как будто обрушился небосвод. Все попадали наземь, стали задыхаться, ловить ртом воздух, как рыбы на берегу.

Тогда, на плато Дхама-Пато, решал Пчела. Не знаю, как он это вынес. Я был малодушно счастлив, что этот удел выпал не мне. Думаю, даже Сокол был рад. По мне взгляд только скользнул, но я сложился пополам, как будто мне дали под дых.

Надо понимать, что Пчела был статным, идеально сложённым мужчиной, самым крупным из всех нас — пусть и не самым сильным. Добродушный гигант — хороший образ для судьи, таких всегда слушают.

Тем более жутко было наблюдать, как этот румяный колосс сминается и вянет, как выжатый плод, под тяжёлым взглядом бога. С каждым мгновением, что внимание бога пребывало с ним, он склонялся и терял вес. Кожа темнела, натягивалась. Таяла плоть, кровь капала из ушей, гнулись кости.

Вопрос бога не был высказан, но был совершенно ясен, как если бы бог произнёс его громче грома.

— Кому отдать?

Потом Пчела говорил, что не знает, правильное ли решение он принял и что случилось бы, рассуди он иначе. Он заключил, что то, чем бог наградил Хассар, — одно и неделимое. Вообще, Пчела рассказывал, что в этот момент он сосредоточился на шоон и как будто вышел из придавленного взглядом тела, распрямился и вспомнил всё. Все счётные книги и все толкования, которые давали стелы Хана, весовые таблицы пирамид и тростниковые книги Марша. Он начал думать быстро-быстро, поскольку бог ждал ответа, и с каждым мгновением из него уходила жизнь.

Великий дар Жизни можно поделить на все 13, а можно на 21, 37, 1000 и на сколько угодно, и разницы не будет. А раз разницы не будет, то не будет у доли и границы. Но дарован он только Хассару, это было совершенно ясно исходя из существа нашего деяния и читалось в очах бога. Всё, что он являет собой и говорит, — чистая правда, амат, и с тех пор мы поняли это и говорили об этом “амат”.

Пчела решил, что в таком случае есть только одно справедливое решение — отдать это Соколу.

“Пусть возьмёт капитан!” — сказал Пчела твёрдо и наконец упал на камень плато.

Если бы в ту эпоху заря знания уже воссияла бы над этими тощими песками и озарила бы невольных невежд, что не знают жизни иной, кроме доения коз и возделывания потрескавшейся глины, они бы поняли, кто перед ними. Чего же проще?

Выросты каменных скал под ногами сменяются пространным плато, издающим под шагами гулкий барабанный стук. Ярое светило в небесах, – лазурное, голубое, бледно-жёлтое и ослепительно белое. Искры светила, падающие на землю, расплавляют ее, делая рыхлой, а затем облекаются коркой, подобно семенам, и обрастают сочной мясистой плотью плода. Плоды раскрываются клубками жирных червей и переплетающимися проростками ячменя или винограда. Расплавляются и, осененные вспышкой пламени, рассыпаются пеплом и они.

Так и суждено светилу и плато встречаться, ни один из них не одолевает другого, ибо равная сила дарована обоим либо оттого что они не сближаются до конца. Лишь глубокий невежда и великий храбрец осмелится вмешаться в эту встречу, природа которой – в бесконечном повторении памяти без поражения и победы, и прикоснуться к ней. А каждый житель Метрополии, даже раб, достаточно мудр, чтобы просто отвернуться.

И случилось так, что тёмные зверолюди с великой реки оказались достаточно сильны, чтобы добраться до места, достаточно дерзки, чтобы стать свидетелями, и достаточно глупы, чтобы взять от плодов или семян, которые узрели.

Молва идёт, что эти дикари получили редкостное сокровище. Плод жизни, который они вкусили, сделал их истинно бессмертными – нет, не такими, как обычно в их стране, но живыми, полнотелыми, плодоносящими, мгновенно заживляющими свои раны и неподвластными старости. Много ли добра им это принесло?

Рассуждения переписчика на полях

Если бы дряхлость не обучила меня смирению, я, пожалуй, поступил бы так же, как эти зверолюди. Да и то же смирение говорит мне, что не такие уж они и звери. Не их ли наука дала начало нашему знанию звёзд, ядов и лекарств? И если представить себе, насколько дурно они обучены и как дики, не чудо ли то, что они додумались до таких сложных вещей? Что бы ты сказал, о Идеал, если бы твоя кошка скатала и запалила тебе свечу? Разве считал бы ты её обычной кошкой?

Но вот обретённое благо, как оно описано у моего древнего предшественника, вызывает у меня ужас. И вы, Идеалы, потомки без телесных и духовных несовершенств, снизойдите до моего замечания и обдумайте его глубоко, с расстановкой. Я, например, по молодости сеял своё семя щедро – да не среди порн, которые казались мне гадкими и нечистыми, а среди свободных жён хорошего рода. И если бы каждое моё семя укоренялось, мои бесчисленные сыны и дочери стали бы неподъёмным бременем для моего хозяйства. В считанные годы я пришёл бы к разорению, а когда мои родные и товарищи устали бы поддерживать меня, был бы вынужден примерить на себя рабскую долю. И пребывал бы в ней до далёкого дня, когда западный ветер задует светило.

Кабы всякое моё повреждение тут же заживало, я не мог бы, как собираюсь ныне, прервать свою жизнь, бросившись со скалы. Я бы всякий раз оживал – и орошал бы землю слезами, понимая, что потерял власть над главным, что мне дано от рождения, – над моментом своей кончины.

Я обошёл бы своих наследников, которым от роду отписана доля в моём имуществе, и остался бы при своём золоте. Они бы, лишённые возможности дождаться моей кончины или споспешествовать ей посредством отравы или тайного клинка, разошлись бы и сгинули от голода, не умея возделывать землю или сажать виноград, либо очерствели бы, закалились и обособились, выстраивая свою судьбу с пустого места. И так, и так я потерял бы их расположение и жил бы свой бесконечный век, ненавидимый самым дорогим, что у нас есть, – семьёй.

А коли дети мои не получили бы с моим семенем того же благословения, что и я, что бы я сказал богатой родне матери? Что я богатею от их приданого, а сам не умею уберечь наших общих детей?

Если бы вера моя была крепка, а горний покровитель – очевиден, то я сожалел бы, что никакими средствами меня нельзя было бы принести в жертву богам. И как унизительно выглядела бы церемония! Кто бы из богов сказал, глядя на неуязвимую жертву, что перед ним – человек доброго рода, что ценит свою жизнь и свою смерть и умеет приносить богатые дары? Один сплошной позор имени и прозвищу!

Если же поймает меня дикий зверь, он сможет отгрызать от меня куски вечно, причиняя мне неописуемые страдания, но так и не умертвит меня. А если на его месте будет враг из людского рода? Он сам, его дети, возможно, внуки будут глумиться надо мной. А к правнукам меня просто забудут в колодце. И ни от голода, ни от жажды, ни от собственной руки я не погибну. Столетиями я буду питаться собственной плотью, волшебно восстанавливающейся всякий раз, но так и не увижу ни солнца, ни звёзд, ни ваших ликов, блистательные Идеалы.

Примите моё назидание, о совершенные, и не позволяйте себе в своей гордыне – оправданной, конечно, – думать, что то, что я примеряю на себя, с вами точно не произойдёт. С осторожностью отнеситесь к этому благословению и по возможности избегайте его.

Раз в известный срок, когда Комета появляется в небе, от края до края всего обозримого проходит волна перемен.

Те, кто живёт к полудню от моря Мук, рассказывают, что есть священное место, к которому Комета проходит ближе всего.

Места там безлюдные и опасные, изобилующие тяжёлыми и невероятно свирепыми зверьми, которые лежат в воде, и другими, похожими одинаково на щуку и ящера, но втрое более прыткими; а обычный летающий кит там в диковинку. Если там найти тропу, можно подняться в горы и, перевалив их, оказаться в искомом месте.

Рассказывают про рифмача, который, прознав про это место, долго искал его, чтобы воспеть его и прославиться. Место, описанное ему, было непримечательным, вроде невысокой лысой горы, а потому бродил он очень долго. Выручили его везение и внимательность. Как-то ночью к нему в котелок залезла местная мышь и не умела найти выхода. Он выбросил её жукам и забыл о ней. Но стоило жукам приступить к трапезе, как среди них возникло смятение, и они побежали в разные стороны. Оказывается, что мышь обернулась пеплом, словно тронутая незримым пламенем, а вслед за ней расплавилось и рассыпалось племя жуков. Но тотчас на глазах путника из опавшего на землю праха проросла трава и прутья неведомого кустарника навроде жимолости, по облику своему к подобным местам не приспособленного. Так он и понял, что нашёл то место, где погребены корни и разрушения, и творения, а вскоре и увидел то, что искал.