Дважды Первый ушёл в Низ и оставил нам свою голову. Иногда она заговаривала. Однажды – тогда Вороны ещё умели её будить по своему желанию, – наши предки разбудили его, чтобы спросить, не нужно ли его голову похоронить – теперь, когда ограда слаба. Он ответил, что высоко ценит их беспокойство, свидетельствующее об их неиссякающем интересе к загробным делам и бережную передачу знаний, но для него нет причины. Лично и конкретно он никогда не нарушит никакой границы, ибо таково его редкое происхождение, от живой и мёртвой крови.

Однако общим положением дел наставник был недоволен. Его угнетала неподвижность. Несмотря на то, что в числе священнодействий мы учредили обход границ квартала с его головой, этого явно не хватало. Мор даровала ему зрение, но, увы, не полёт. А исследовательские задачи обычно требуют путешествий.

И вот в Тихую Мерзость из Курганья пришёл отряд, который имел обычай играть в диковинную игру некой трофейной головой. Кому принадлежала голова, Костяные стражи отмалчивались – или сочиняли какие-то небылицы. Несмотря на её большую ценность для отряда, голову, конечно, надлежало с должными церемониями похоронить, ибо места ей здесь не было. Удивительные формы принимает шодш!

Не раздумывая, мы предложили им совершенно равноценную замену. Конечно, рассказывать, чья это голова, никто не стал, поскольку есть тайны, которые следует хранить внутри. Но Шакал таким поворотом дел был в высшей степени доволен. Я подозреваю, что он даже открыл в себе определённый азарт. Теперь он иногда поощряет победителя, удостаивая его беседой.

Воронам, Книга мёртвых

Главная тайна этой книги – в том, что никто не умирает.

Я пишу это в год Кометы и точно помню, что после того, как пришёл прилив, впервые умирать люди стали за три года до её прошлого явления.

Ради того, чтобы начали умирать, Сокол вскрыл и выпотрошил пирамиды Маахеса.

С тех пор Сокоара, жук, обещала преследовать нас вечно. Не забудьте о ней.

Смерть необходима, мои наследники.

Но помните: то, что мы можем наблюдать, – не Смерть. Весь этот церемониал и инвентарь, все погребальные церемонии, живые мертвецы, надгробия, явления призраков, – всё это не Смерть. То, что мы с вами делаем, – не Смерть. Каждый бинт, положенный на смолу, каждый кувшин с душой, важен. Но всё это не Смерть.

Смерть окутана тайной. Никто, кто оттуда вернулся, не сможет действительно хорошо объяснить, что это такое. Если он может объяснить, он не умирал. Всё, что может и хочет говорить, подавать знаки и знамения, чему – по принуждению ли, по желанию ли, – небезразличен мир живых, не мертво.

Поэтому всё, чему я могу научить вас, помимо искусства бальзамирования и уважения к разуму, – это тому, что истинная Смерть непознаваема. Мы лишь творим обратную жизнь. Отражённую жизнь. Жизнь в бездыханной плоти, но в полноводном живом духе. Это тоже нужно, но это не Смерть.

Я ухожу в Низ, но не буду мёртв. Мор проследит за этим и даст мне вторые глаза, чтобы я сам видел результаты. Если я действительно умру, вы об этом никогда не узнаете. Возможно, пока не умрёте сами.

Даже не думайте, что вы разбираетесь в Смерти.

Смирение убережёт вас от ошибки.

В этом городе теллекурре было много, ринк их навидался, но таких, как та орда, в этих краях не было давно. Рослые, косматые, в сплошных синих и рыжих татуировках, с длинными когтями на мизинцах, в вышитых рубахах, штанах из медвежьих шкур и браслетах из болотного железа. С огромным почтением, торжественно несли они над собой трёхглавые пугала на палке.

Ринк расступился, пропуская этих. Они, оказывается, пришли к ученикам Ибиса.

Вышел один, сильный и зрелый. Воткнул в землю своё пугало. Поклонился учтиво, хотя вид имел надменный, и было понятно, что свою учтивость воспринимает он как одолжение нижестоящим.

Санахри тут особо не ждали, а чванство в нашем квартале отдельно не любят. И ринк начал понемногу вооружаться.

К ним вышел капитан Савантов. Спросил, что чужакам угодно.

Главный указал на свою палку с тремя головами и сказал:

“Тем, кто служит черноголовой птице с белым телом, да будет известно, что бог их погиб. Он побеждён нашим богом, растерзан им и сожран. Потому теперь его люди принадлежат нам”.

Ринк поднял ропот. Пока до драки было далеко, но те карлы, что погорячее, уже доставали серпы и цепы, а Коты, как их обучила некогда Кошка, начали аккуратно заходить в тыл прибывшим, чтобы без лишнего шума их положить и распихать по аджамам.

Но Спица из Савантов поднял руки над головой и жестом велел всем заткнуться.

“Чем докажешь, чужеземец?” – спросил он.

“Клянусь Трояном!” – воскликнул тот.

“Я не знаю, кто зовётся Трояном, но, видимо, это и есть твой бог, чью свирепость ты нахваливаешь, – сказал Спица. – Но я бы попросил тебя привести зримые доказательства, чтобы ринк увидел их и сказал: “Амат! Никто не усомнится””.

Теллекурре собрались кружком вокруг какого-то сундука или ковчега и стали совещаться. Судя по всему, обсуждали, можно ли вскрыть ковчег, а если вскрывать, то что можно предъявить. Спица ждал. Остальные Саванты тем временем завершили какие-то свои дела и вышли из дома на двор.

Наконец их вожак сказал:

“Наш Господин пожрал вашего целиком. Ничего не осталось: он выплюнул зубы и кольца, но мы зарыли их в землю. Но мы можем показать вам в жаровне, как было дело”.

Послышались неуважительные смешки. Какой-то микаср громко завёл, что, мол, магией всякое можно показать, и был бы тут Ша, он бы им в лучшем виде богоявление показал, амат, никто бы не придрался, и это ничего не доказывает. Кто-то, наоборот, говорил, что хочет поглядеть на хвалёную магию теллекурре – говорят, они ею сильны. Кто-то – что ловить там нечего: мол, эти лесные люди вместо того, чтобы колдовать, учатся читать – и вообще, не бреются, не моются – знай себе читают. Какие-то хрящики сразу начали в тон ему передразнивать чужаков, изображая чешущегося читателя…

Теллекурре тем временем немного шумно и неуверенно расставляли свою гадательную жаровню. Похоже, им не приходило в голову, что их попросят привести доказательства. Часть их караулила людей, занятых жаровней, держа руки на рукоятях коротких мечей. Наконец пришли две тонюсенькие красавицы с косами толщиной в талию и разожгли огонь. Ладонями и веерами они сдували поднимающийся дым, пока главный швырял в угли самые неожиданные вещи – какие-то листья, похожие на лавровые, живых рыб, кости рыб, говяжьи голяшки и копыта, охотничьи трофеи…

Картина была чёткая и ясная. Мы увидели Ибиса. Бледное лицо его было обрамлено густыми чёрными волосами – он не брил голову в путешествии. Он бросил вызов громадному трёхглавому чудовищу – настолько огромному, что Ибис доставал ему чуть выше колена. У чудовища были рога и козлиные глаза, где-то чешуя, где-то – голое мясо. Чудовище сражалось дубиной из кости огромного зверя, увенчанной древесным комлем. У Ибиса был… нож.

Зачем он вообще туда пошёл?

Ясное дело, чудовище его довольно быстро расквасило в кашу. Это, конечно, не конец, поскольку никакие раны Ибису по понятным причинам были не страшны, но козлоглав вообще не дал ему отлежаться и начал его пожирать. Загребал огромными, как лопаты, кистями и отправлял во все три своих ненасытных пасти. За несколько мгновений всё было кончено.

Дым рассеялся. Чудище пропало, к облегчению ринка. Зрители оживлённо обсуждали. И ждали отклика от Савантов.

Спица же, посмотрев на всё это, посоветовался со своим летописцем. Она его поддержала.

Медленно он опустился на одно колено, она – вслед за ним. Прочие Саванты также опустились на колени и склонили головы.

И в этот момент с неба медленно упало перо.

Это было большое перо из крыла. Белое с чёрным концом.

Спица поднял лицо к небу.

“Хассар! Ибис убит! Ибис убит!”

Хат не любила говорить с Фениксом, потому что он её насквозь видел. И был настолько добр, что ей становилось стыдно.

– Зачем ты отправила Ибиса на верную погибель?

Хат буркнула:

– Ну, он не маленький ребёнок – знал, куда шёл. А если честно, то я пробовала кое-что. И, кстати, он освободился – на случай, если ты не заметил.

– Хотел ли он этой свободы? Сейчас его переваривает трёхглавое чудовище теллекурре…

– Как и всех нас, только не теллекурре, – усмехнулась Хат. – Да ладно, одним чудовищем больше, одним меньше…

– И что теперь? Он свободен?

– Ещё как, – ответила Хат. – Но взамен нам нужно мириться с этим козлоголовым великаном. Теперь он – наш товарищ. Заменит Ибиса.

– С ним можно договориться?

– Слушай, это ты – жрец, – возмутилась Хат. – Тебе виднее. А я бы всегда договаривалась через приближённых. Размаха поменьше, но у них есть сердце, а сердце в таких вещах – главное.

– Их бог похож на наших?

Хат задумалась.

– Не-е-ет, — протянула она. — Вообще нет. Я слышала о многоглавых богах, о богах, чьё добро и зло не отличаются друг от друга, о богах, что отвечают за коз и за рыб. Но ничего подобного я не видела.

– Что они любят? К чему вообще стремятся?

– Мне кажется, они хотят понять, для чего они здесь. Но доверяют только своему богу. А он отдалён от наших дел.

– А как же теперь Кошка?

– Глупый вопрос. Она нас всех переживёт. Уж раз она пережила твою гибель… А никого она так страстно не любила, как тебя. Ибис не получил такого дара страстей, он был ей утешением, но не более.

Бен усмехнулся.

– Любовь кошки к птичкам – особенная вещь.

– Какой бы ни была. Кошка готова была за тебя отдать свою свободу, не преуменьшай силу её чувства. А ты её бросил и ушёл в Низ. И всё испортил Ибису, кстати. Ты гамт, ты неизменен, и никто в её сердце тебя уже не победит.

– Время всё победит. В этом надежда живых.

– Я от всей души надеюсь, – сказала Хат, – что прилетит Комета и всех нас наконец убьёт.

– Не думал, что у такой сложной личности, как ты, – такие детские надежды. Она не прилетит. Моё существование, существование Шакала и любого, кто находится здесь, будет неизменным.

– Это чудовищно.

– Это необходимо, пока существует он. Только бессмертие позволяет нам сдерживать Единение. Мы не можем найти окончательное решение, но если бы мы не были бессмертны, нам не была бы доступна возможность сдерживать его небольшими, но ежедневными усилиями.

После краткого молчания Хат внезапно дёрнула головой.

– Франааз, Бен! – тихо предостерегла она. – Нас слушают.

– Как ты поняла?

– Потом скажу. Нащах, сноходец, который нас слушает! Уходи, ты в опасности!

Хат и Ша проще всех давались долгие отлучки за ограду. Ша — потому что он обладал особой властью над пространством снаружи, а Хат — просто она такая. Нездоровая, увечная какая-то. Может быть, поэтому она так до конца не влилась в Единение.

Как Бен владел тем, что в границах, так Ша имел власть над тем, что вне границ. Оба они были посвящёнными, но каким богам служили и служили ли, скрывали. Но из-за этих богов Бен считался добрым, а Ша – злым.

Маленький тощий Трубкозуб был самым серьёзным оружием Хассара. Даже Сокол в прямом бою не мог его превзойти. То ли редкое божество колдуна давало такое благословение, то ли это был его собственный дар, но именовался он “власть над неизведанным”. Ша мог сделать поистине невероятные вещи, если делал их впервые.

Увы, у этого была и оборотная сторона. Его убивала рутина. Он был готов горы своротить, лишь бы не делать монотонные однообразные дела. Ему мгновенно приедались задачи, которые требовали многократного повторения, он лишался сил и всякого желания что бы то ни было делать.

Хат была мудра, просыпалась редко и изъяснялась парадоксами. Многие считали, что она прорицательница. Сокол – что она гений. Я – что и то, и другое. К сожалению, прибегать к её помощи было накладно. Дав нужный совет, она ещё долго не могла заснуть и капризничала, как невыспавшийся младенец. Канючила, плакала, тыкала пальцами, как ребёнок, убредала не пойми куда. Требовала еды, питья, плотских утех, каких-то украшений, игрушек… Ша был одним из немногих, кто её терпел. И, наверно, единственным, кто мог путешествовать с ней вдвоём, не теряя рассудка.

Хат была уродливой от рождения. Тело её было никудышным: рёбра раскрыты, как не бывает у людей, ступни повёрнуты носками внутрь. Ногти на пальцах отсутствуют — так же, как и разделение между безымянным пальцем и мизинцем.

Она была самой юной из тех, кто тогда был в Быке. Поговаривали, она родилась в каком-то закрытом гареме, и её владетельный отец велел, чтобы на неё не упал ни один взор, включая взор собственной матери или солнца. Это же его дитя, а значит, только ему оно и принадлежит. Мать ослепили, окна заколотили… Как она оказалась среди нас, рабов, она не рассказывала.

Ша же имел какой-то редчайший приговор за ересь. Все, кого он знал, были зверски убиты вражескими жрецами, все до единого изображения его бога были уничтожены, а имя бога и значок, которым оно записывалось, были преданы ритуальному забвению и убраны из грамоты. Я подозревал, что его бога как раз и звали Ша, но ничего, кроме мстительного злорадства нашего мага, когда он представлялся, на это не указывало.

Ни Ша, ни Хат ничего не боялись. Оба они обладали глубоко нездоровой тягой к исследованию и полным равнодушием к собственному благополучию. Хат, думаю, слишком сильно радовалась тому, что вообще в состоянии двигаться и что-то делать, и поэтому совершенно не боялась последствий своего любопытства. А для Ша всякий выход за пределы обыденного обладал особым очарованием, поскольку именно в неизвестности он был сильнее всего.

Оба они, как ни прискорбно, мало думали о том, что хорошо, а что плохо. Думаю, что спасать своих братьев они решили просто потому, что так им было проще найти общую цель. Но делали это они несколько сотен лет и с похвальным упорством.

Помню, они вернулись в тот год, когда закончили третью ограду, и принесли Старость. Две их лёгоньких мумии — Трубкозуба, свернувшегося, как кошка, в клубок, и Коршуницу, лежащую на боку, крошечную и с огромной грудной клеткой, — принесли в ограду. Оба они покрылись пухом белейших тонких волос, глаза их подёрнулись мутной пеленой, и весили они дай бог по пуду каждый. Казалось, их можно было привязать на нитку и пустить по ветру на забаву детям. Хат дочерна загорела, Ша — нет, и мы не могли понять, где они были. Старость у них содержалась в огромной глиняной бутыли, обросшей раковинами, и они не признавались, где её взяли.

Самим им от старости умереть не удалось. Более того, буквально за неделю в ограде они вернулись к привычному состоянию. Хат, конечно, не выздоровела, но помолодела обратно, и Ша вновь шустрил, как ткацкий челнок. Старость мы бросили куда надо, но он её одолел.

Они приносили прах редчайших смертоносных болезней, какие-то маски, копья, саженцы, но ничто не помогало. Проверяли, получится ли сбросить мерзость, обращаясь в зверей. Заключили: не получится.

Однажды Хат проснулась и сказала Ша:

– Я придумала. Далеко в море лежит великий корабль. Мы поднимем его и уплывём туда, куда не дотянется Единение.

– Это легенда, – сказал Трубкозуб.

– Нет. Это правда. Он лежит глубоко в море к западу от Трубы. Люди говорят, что если нырнуть очень глубоко, видно, как под водой перемигиваются великие камни.

– Он каменный?

– Нет. То есть, да. Он как город.

– Чепуха.

– Правда.

Ша вздохнул.

– Если ты так говоришь, то, наверно, правда.

… Хат ушла спать. За эти несколько лет Ша, развив бурную деятельность, обегал весь северный материк, съездил в Аметист, прочитал всю тайную библиотеку Марша – во всяком случае, это он ей сказал, когда разбудил. Но мог и приврать.

– Не получится, – выпалил он, когда Хат открыла глаза. – Я нашёл то, что может управлять кораблём, но маг не может этим пользоваться.

– Ну и что? – ответила Хат. – Я же не маг. Я и встану у штурвала.

– И ещё нужны три вещи. А я пока знаю только, у кого меч.

– Ну и найди. Пойдём, помогу.

… Удручённые, они сидели у глиняной модели корабля.

– Не огорчайся, – сказала Хат.

– Должен быть ещё какой-то способ.

– Он есть.

– Но я его не знаю.

– Лучше всего, – Хат подняла кривой пальчик, – у тебя получается то, чего ты не знаешь.

Однажды Хат вернулась одна. Ей было тяжело ходить, и обычно Ша помогал ей своей магией, но его с ней не было. На вопрос, где её товарищ, она пожала плечами и собралась лечь спать.

Я ей не дал – она так часто уходила от разговора. Начало истории я к тому времени знал – в общих чертах, потому что франааз, и детали они обсуждали за оградой, – но грустный вид Хат говорил о том, что у них ничего не получилось.

— Так он уплыл или не уплыл? – спросил я.

— Думаю, что уплыл.

— На том корабле?

— Не знаю. Конечно, он маг, и правду говорят, что очаги народа таких не носят, но всё же я верю, что он нашёл способ. Такой он человек. Не будет есть, не будет спать, проблему решит, вскочит с победным кличем — и осознает, что за это время прошла сотня лет, и все, кого он знал, умерли. Не осталось никого, ради кого стараться. Так что… Думаю, что не на том. Придумал какой-то способ.

— Разве это возможно?

— Только потому, что у него такой дар. Делать то, чего никто никогда не делал.

Я помолчал. Мне не хотелось об этом спрашивать, но это важный вопрос, и мне нужно для летописи.

— А почему он не взял с собой тебя?

Хат сердито посмотрела на меня.

— Ты глупый, что ли?

Глядя в мои непонимающие глаза, она вздохнула.

— Жалко. Я надеялась, ты догадаешься, и мне не придётся это вслух говорить. В общем, должна попросить у тебя прощения. И у всего отряда.

— За что? – я всё ещё не понимал.

— Как за что? Я же вполне намеренно и сознательно спасала не нас всех, а только его. И теперь, если я права, и он ушёл, у нас больше не будет того, кто может беспрепятственно ходить в омару, собирать для нас знания, искать помощь. Он попытается вернуться – и не сможет. Потому что его волшебство такое, что он может совершить невозможное, но один раз.

Она помедлила и добавила:

– Я, конечно, тоже могу ходить, но я его не заменю. Да никто его не заменит.

До меня дошло. Она одним махом разрушила все наши планы. Нам был нужен весь Хассар, и без Ша ни один из планов не имел смысла.

– Вот же ты дрянь! – вскричал я в сердцах. – Хуже крысы!

– Ну, ну, – сказала Хат. – Не ругайся. Уже ничего не вернёшь. Он не сможет вернуться.

Поёрзав, она уселась поудобнее и продолжила:

– Я всё нарочно так устроила. Из нас из всех, кроме Феникса, лучше всех знала его я. И вы и не подозреваете, какой он честный и преданный друг! Они никогда бы нас не бросил. Ни за что. Но вы не представляете и другого: как дорого ему даются эти бесплодные попытки. Дороже, чем любому из нас, поскольку новизна ему необходима как воздух. Ещё немного – и у меня не хватило бы возможностей его обманывать и давать ему цель. Воображение истощилось бы, и он бы меня поймал.

И тогда я решила его обмануть. Рассказала ему про корабль. Понимаешь, он очень деятельный, и ему нужно только подсказать направление. Вся эта затея с кораблём была нужна только для того, чтобы он, чтобы он задумался о том, что нашу проблему можно решить посредством путешествия. Я-то знала, что с кораблём ничего не получится.

– Откуда?

– Знала, и всё. Не твоё дело. Так вот, старый памятник. А что, заманчиво: иметь возможность плавать туда-сюда. И тут вот какой незаметный переход. Понимаешь, корабль помог бы всем нам, не только ему одному. Трубкозуб – честный брат и с чистой совестью возился с кораблём, потому что верил, что так он работает над нашим общим спасением. И вот в чём была моя хитрость. Я знала, что у него не получится – но по такой смехотворной причине, что он точно не догадается. А он очень умный и подумал, что у него не получается из-за величайшей загадки – почему такое путешествие вообще возможно. И незаметно принялся решать эту задачу. А это самая-самая-самая сложная вещь вообще. Может быть, самая сложная на свете. Ты хронист, ты мог слышать всё это, о равнинах и коврах, о разных созвездиях. Он-то не слышал. И всё решал с нуля. И решил. И проверил, конечно, на себе. И забыл подумать, что эта попытка будет первой и последней. А я его специально не предупредила.

— А тебе не кажется, – закипая, начал я, – что ты сломала жизнь и ему? Ты уверена, что он хотел бы уйти один, остаться в памяти как предатель, который сбежал…

— Фу, Ибис! – оборвала она. – Уж о том, чтобы все знали правду, ты позаботишься.

— Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Тебе правда хочется знать все эти подробности?

— Излагай.

— Ладно, – обстоятельно приступила Хат. – Если угодно, то сначала я действительно думала, что он там будет страдать, поскольку будет один. А потом передумала: такой он человек, что всегда будет страдать. Пострадает-пострадает, а потом перестанет. Ты не забывай: вокруг будет всё новое, он будет грести его обеими руками, неизбежно увлечётся — и всё забудет. И будет счастлив. А я хочу, чтобы он был счастлив.

— Так всё это время…

— Не всё. Но да, я решила не ждать.

Я хотел спросить, когда она его полюбила, но решил, что это будет неуместно.

Она задумчиво добавила:

— Возможно, он, на самом деле, уже умер… Вдруг долгую жизнь нам даёт только мерзость? Не знаю, хотел ли он умереть, – мы как-то это не обсуждали, но, думаю, что он как все…

Гнев между тем совсем остыл и на его место начал проникать ужас. Страшная мысль пришла мне в голову.

— Ты точно пророчица? – медленно спросил я Хат, втайне надеясь, что нет, и всё это время она выдавала за видения свои догадки.

Не замечая моего страха, она легкомысленно пожала плечами.

— Не знаю. Скорее всего, да.

— То, что ты решила спасти Ша… Одного… Значит ли это, что в твоих видениях все вместе мы не спасёмся?

Хат посмотрела на меня пустым взглядом, а потом открыла рот и как заорёт! Орала она несколько минут. Я попытался дать ей пощёчину, но она отбивалась, суматошно махая руками, и я не выдержал и убежал. Вернулся – а она спит себе мёртвым сном.

Добродетели судьи

Записано со слов Пчелы.

Эмон

Ясность ума и памяти.

Кисерат

Умение обойти слова, не противореча им.

На севере буквоедство и витийство считают недостойным, а слово – священным.

Хассар знает, что безупречно намерение и безупречно само слово, но сочетание одного с другим может быть дурным. Кисерат – воспользоваться этим и не уронить честь.

Шоон

Покорность случаю и стойкость перед его лицом.

Всё может пойти наихудшим образом, поскольку случай – не во власти человека. Но это же питает надежду на то, что всё сложится непрозреваемо прекрасно.

Хархир

Готовность к расправе.

Судья должен понимать, что наказание неминуемо, и не бояться его назначать.

Фаль

Личная безупречность. Пчела говорит, что в Первом отряде это свойство было присуще только Фениксу.

Асад

Физическая сила. Судья должен уметь поддержать своё решение не только в диспуте, но и в битве.

Шевот

Чувство эротической взаимности. Кара и её причина должны пребывать в гармонии, как и доход и ущерб, и понимание этого принято относить к царству чувств и опыта, а не к домену разума.

I.

– Он отказывается говорить.

– Тогда чего пришёл? – поинтересовался я.

Адъютант не ответил.

– Наверно, ради того, чтобы сказать лично мне, как отвратительно ему разговаривать с оккупантом, – усмехнулся я.

– Не знаю. Может, хочет денег?

– Денег… Не будет ему денег. Всё, что мы можем предложить, – это временная защита. От нас.

Адъютант с сомнением кивнул.

– Ладно, приведи.

Ввели человека. Грязного, как свинья, запущенного, немытого. Наши, впрочем,– люди привычные, тёртые. И такого обыскали.

– Зачем пришёл, бандит? – спросил я его.

– Уходи, конал, – сипло сказал он. – Вас всех вырежут. Уже сейчас резать идут.

Всё это страшно утомляло.

– В твоих устах это не звучит как угроза. Скорее, как предупреждение – ради дальнейшего торга. Ты денег хочешь?

Свин промолчал.

– Ладно, Рен. Сломай ему для начала руку.

Бандит попытался вскочить на ноги. Но пятки его проскользнули по земле.

– Я серьёзно. Пытай, пока не скажет.

Адъютант выпрямился, демонстративно отёр руки друг об друга.

– Нам велели навести порядок, а не чинить расправу, командир, – отчеканил Рен.

Да какого ж ляда все так туги умом?!

– Слушай, – устало произнёс я. – Ясно же, что сказать он хочет. Но говорить не будет, потому что у них стукачей убивают самым жестоким образом. А под пытками сломаться вполне законно, это не ведёт к потере лица. Поэтому давай, не жалей, выкрути из него правду. Денег потом дадим, если что ценное скажет.

Прошло недолгое время.

– Ну что? Сказал?

– Сказал.

– Денег надо?

– Сначала надо проверить.

– И то верно. Иди поймай ещё кого-нибудь, кто глаза мозолит.

Что мы узнали.

Первое. Квартал зиждется на личной силе десятка с небольшим древних воинов. Их тут зовут “Первый отряд”.

Второе. Чёрная плеть всех их перебила. Точнее, одни говорят, что перебила, и они даже видели труп одного из них, Коровы (видимо, того, кто вышел первым; он действительно мёртв). Другие – что они не умирают, а те из них, которые умерли, не выходят с кладбища. И что скоро они вернутся. Склонен верить вторым.

Третье. То, что является причиной всех местных бедствий, Плетью также было укрощено, пусть и не убито. Оно лежит на Кладбище и то ли источает то, что они называют Мерзостью, то ли ею и является.

Ладно. Хоть что-то.

Я был, кстати, прав. Свин этот, когда оклемался, спокойно был принят своими назад.

II.

Начали мы тут, конечно, лихо. Для начала я повесил всех, кого мог повесить.

Мародёров, бунтовщиков, тех, кто отказывается повиноваться приказам, тех, кто отказывается покидать улицы, тех, кто лезет на оцепление…

Повесил я десятков семь народу. Очень много, если подумать. Такое ощущение, что обитатели Костей находят отдельную доблесть в том, чтобы нарушать приказы, какими бы они ни были.

Но после этого, как я и рассчитывал, местные пришли в чувство и хотя бы осознали, что слушать надо внимательно, ибо расправа неминуема.

Кстати, там проявился некоторый отголосок их странной проблемы. Примерно половина повешенных отказывалась умирать.

Я занял самое богатое здание. Не знаю, кто там жил, но его там больше нет.

И хотя лучше покоев здесь не было, спать было невозможно. Гнилостный дух поднимался от земли, выше веяли пеплы недавних пожаров. И ни ветерка.

Ко мне присылали убийц. Некоторые доходили до меня, защита своей жизни начала представлять проблему. Озверев от бессонницы, я объявил местным, что буду убивать по десять случайных человек за попытку. Два раза так сделал. Ручеёк убийц иссяк.

Дальше меня попытались подкупить.

Идиоты. Что заставило их предположить, что я, Рурк из дома Коннелла – потомок, заметим, не просто завоевателей, но и рачительных хозяев, – нуждаюсь в подаянии? К тому же, всё как обычно. То, что выводит меня из себя на раз-два: подкупить, чтобы я сделал… что? Увёл людей из Костей? Это невозможно. Смотрел сквозь пальцы на что-то? На что? Ах, мы не скажем, на что? И даже не намекнём? Нет, ну какой смысл предлагать золото и не говорить, за что?

Странная тут публика. Массовое помешательство.

Ко мне подослали женщин. Трёх в общей сложности.

Одну, как выяснилось потом, – какие-то клоуны, чтобы меня убить. Я её убил чуть раньше – как только заподозрил. Вторую от них уже не принял.

Другую – из местных медиков, лишившихся имени, – прислали, чтобы влиять на меня. Я бы её даже оставил, но она влияла плохо. Тогда я её прогнал. Обменял у бандитов на одного из наших.

Третью прислали люди некого погибшего Пчелы – не пойми зачем. Её я оставил: понравилась. Образованная, воспитанная, с виду скромница, но, как писал Бран про дерзких, “с полным карманом лишних зубов”. Смотришь – и понимаешь, что не струсит, не побоится ни ударить, ни подставить себя под удар, если считает, что права. Краса теллекурре: пушистые волосы, румянец, а сама вся такая нежная, будто подуешь на кожу – образуется ямка.

Род её занятий был мне не вполне понятен, но она сказала, что готова помочь с восстановлением архивов. Все бумаги Костей сгорели в пожаре. Поставил ей условие, что она может записывать всё, что ей вздумается, но пусть всегда делает для меня копию. Она согласилась.

Она пришла вскоре после того, как мой адъютант разболтал, зачем именно я велел пытать того человека.

Ясное дело, архивы были предлогом, и ей что-то было от меня нужно. Ну и ладно. Поглядим. Я воин и плохо разбираюсь в людях, зато хорошо – в убийцах. Она не из них.

Кстати, в постель ко мне она не лезла, что меня сильно удивило. Однажды я её прямо спросил: почему ты этого не делаешь, ведь это самый простой и понятный способ сближения? Она ответила самым неожиданным для меня образом. Попросила либо спросить об этом через пару месяцев, если ответ ещё будет нужен, либо уделить ей два часа сейчас, чтобы она успела ответить. Я хохотал, как умалишённый. Но, отсмеявшись, сказал, что этих часов у меня нет, и тогда отложим.

Что, скажите на милость, может девица говорить мужику два часа на тему того, почему она не лезет к нему в постель?!

Ожившие мертвецы после Плети встречались редко. Местные их не боялись, но внимательно послеживали, высматривая в них что-то, что может быть причиной тревоги. Я не знал, что это было, но со временем приучил себя не беспокоиться.

Да, я боюсь оживших мертвецов, что уж. Не боится мертвецов тот, кто их не видел. Есть в их неподвижности что-то зловещее, пророческое.

Впрочем, по большей части их уже и не было на улицах. Они стояли на кладбище – иногда бесцельно там бродили, но в основном просто стояли.

Я требовал провести меня на Кладбище.

Местные, надев масляные улыбки, неизменно соглашались. И приводили меня в ту или иную точку могильника – мол, в этот раз мы тебя поняли, твоя светлость, и приведём туда, куда надо. Но всегда это были склепы переднего ряда, куда прийти может каждый.

Я орал: ведите меня вглубь, туда, где сидят те, кто смотрит за этой вашей загробной системой защиты, я хочу с ними договориться! Нет. Так и не провели, скольких бы я ни убил.

Хорошо же, решил я.

Вы не даёте мне разобраться в вашей ситуации? Отлично. Тогда делаем так.

Вы сказали, что для усмирения Мерзости – которая в последнее время требует всё больше и больше, – нужно три десятка жертв. Замечательно. Жертвы – с вас. Буду говорить, с кого именно. Приоритет – дети. Кстати, мы прямо сейчас заберём детей всех крупных родов квартала Кости, пусть зреют под нашим присмотром и готовятся отправиться в Вечную Яму, дабы порадовать Мерзость.

Ох, как у них там забила жизнь!

Да какие же твари-то, а?

Почему я должен их принуждать, чтобы сделать им хорошо?

Привели детей. Половина – тихие. Половина – галдит за всех, кто молчит. Идея была плохая. Детишки знают, что они нужны живыми до поры до времени, потому те, кто поумнее, начинают формировать коалиции на будущее.

Ко моим угрозам отнеслись без внимания. И, когда туземцы стали позволять себе лишнее, я без колебаний отдал приказ убить детей.

Меня возненавидели ещё сильнее, если это было возможно. Но стали относиться серьёзно.

Наконец от них пошёл какой-то отклик.

– Я вот чего не понимаю, – говорил я этой моей девице (её звали Мисра, но, вроде бы, это было имя специально для меня). – Ваши же не знают, что делать. Ой, не нужно этих гримас, девочка. Если бы знали, давно бы сделали. Уже понятно, что держите вы здесь что-то очень дурное. Но почему вы не допускаете и мельчайшей вероятности того, что сихи могут решить вашу проблему?

– Могут, – отвечала она. – Насколько мне известно.

– Как?

– Не моя тайна.

Снова здорово. Да сил нет!

– Послушай. Ты, вроде бы, вменяемая. Я талдычу вашим день за днём: скажите, как нужно делать, и я сделаю. Моя задача – решить проблему. Если вы не скажете, пеняйте на себя: я буду действовать на свой страх и риск, действовать буду размашисто, грубо, неопрятно, будут лишние жертвы. Я это уже не раз доказывал. И эти лишние жертвы – это чьи-то отцы, братья, дети, это не просто какие-то незнакомые люди! Вот, скажи на милость, что такого случится, какие небеса упадут на землю – какие ещё не упали, – если вы мне скажете, как надежно запереть Мерзость внутри ваших Костей?

– Этого тебе никто не скажет.

– Её нельзя запереть надёжно?

Мисра покачала головой.

Так. Интересно, знает ли она, о чём говорит?

От неё была некоторая польза. Она рассказала мне о законах.

Законы их строжайшим образом запрещают рабовладение и доносительство. Точнее, доносительство поощряется, но доносить нужно только определённым людям и определённые вещи. Это хотя бы объясняет, почему они молчат.

Она ходит за мной и выжидает. То, что она видит, она записывает, будто мой личный хронист.

У меня там был отряд наемников, которому всё казалось, что “делай то, что Рурк О’Коннелл приказал” и “делай то, что, как тебе померещилось, он имел в виду” — это одно и то же. Я ругался, я исходил желчью, я тыкал им в нос контрактом, я торговался, как внебрачный сын ростовщика за наследство, я буквально изглодал этот контракт, измусолил, но доказал, что они мне должны всё, как отцу родному.

Девица все это время смотрела на меня как-то ошалело, самому стало не по себе.

Потом к ней подошёл.

– Слушай, ты из какого-то культа и считаешь меня богоизбранным?

– Нет.

Она попросила посмотреть контракт. Я почему-то дал. Внимательно прочитала, вернула.

– Нет, я не жрица.

III.

– Тебя прислали, чтобы ты была переговорщиком?

– Нет. Мне нужно тебя оценить.

– Оценить? – с сомнением спросил я. – И если ты меня оценишь хорошо, то что тогда?

– Я тебе предложу работу.

– Мне? Работу?

– На всю жизнь. Если ты таков, ты захочешь её выполнить.

– Мисра, я богат, и меня трудно прельстить деньгами. У тебя просто столько нет.

– Я знаю. Это хорошо. Но если ты таков, ты получишь то, чего тебе больше всего не хватает, и будешь доволен этим.

– Больше всего мне не хватает сна.

– Нет.

Тут уже я сильно заинтересовался и решил наконец выяснить, чем она занимается. Потому что мне стало тревожно. Она точно относилась ко мне – именно ко мне лично, не к нам в целом, – совсем не так, как большинство обитателей этого проклятого квартала, и мне казалось, что то, что я делаю, совпадает с какими-то её ожиданиями и даже, не побоюсь этого слова, надеждами. Но что бы я ни делал, оно точно не подходило под очертания того, на что может надеяться нормальный человек.

У неё были сообщники. Несколько человек. Даже, пожалуй, пара десятков. Она не сильно скрывалась, поэтому понять, что она делает, было несложно.

Двое её сообщников, мужчины, пытались возродить некие “Жала”. Как я понял, это – те люди, которые занимались безопасностью квартала и которых в полном составе положила Плеть. В свою очередь, эти “Жала” подчинялись тому самому Пчеле из Первого отряда, который каким-то образом действительно умер, как и Корова, но не из-за Плети, а вступив в поединок с Мерзостью.

Пчела отдавал приказ, а “Жала” исполняли.

При этом “Жала” могли заменить некую Крокодилицу, судьба которой неизвестна, но которой не было там, где она должна была бы, по убеждению Мисры, быть.

Мне эта деятельность сильно не нравилась, потому что надо быть круглым дураком, чтобы одобрять создание туземных вооружённых отрядов. Я мягко намекнул девице, что им бы эту деятельность свернуть. Мисра мгновенно поняла намёк – но удивилась, почему меня это беспокоит. На моё “я сюда пришёл не булки печь, кисонька” она сказала, что их слишком мало, чтобы представлять собой угрозу режиму, что они лишь нашли утраченную летопись “Жал”, и больше им пока ничего не нужно.

– Семь вооружённых врагов за спиной – более чем достаточно, – буркнул я.

– Они не собираются бить тебе в спину.

– Поклянись, что они не создадут неприятностей.

– Всё будет зависеть только от тебя, Рурк из Коннеллов.

– Вот этого не надо – подавать всё так, будто я их спровоцирую, а они лишь дадут ответ!

Мы поругались и разошлись совершенно не довольные друг другом.

В следующий раз она появилась как ни в чём не бывало.

– Я говорила тебе, что здесь не для переговоров, – улыбнулась она. – А оказалось, это неправда.

– Изумительно. И что ты хочешь мне предложить?

– Обмен. Ты рассказываешь мне про Плеть. Я договариваюсь, и тебя проводят на Кладбище.

– Что ты хочешь знать про Плеть?

– Как это было сделано.

– Дорого заплачено.

– Кому?

– Скорее, чем. Плодами граната и букетом лаванды. И, разумеется, скреплено печатью Гортензии, но это всегда необходимо.

– Я не понимаю. Какова природа этого наказания? Это магия?

– Знаю, но тебе не открою.

– Хорошо. Тогда можешь ли ты открыть, сколько ещё времени они все пролежат?

– Кто? Мерзость? Первый отряд?

– Да.

– Не знаю, — я хорошо помнил, что мы в этот раз с перепугу перезаложились и, считай, вывернули карманы, так что мощь удара оказалась, пожалуй, даже чрезмерной. – Для этого я слишком плохо понимаю природу их неуязвимости. Но предположу, что ещё несколько месяцев, а то и год, может, годы, у вас есть.

– Спасибо.

– Твой черёд, красавица. Кто проведёт меня на Кладбище?

Кладбище было красным до сих пор, хотя после Мерзости прошёл год. Мои проводники – кстати, люди, которых я ни разу не видел на улицах, и где это они сидели? – вели меня по тонким тропкам. Иногда приходилось обходить нежить – гамтов, так их называли. Осторожно, не касаясь, мы обходили вокруг них и возвращались на тропинку.

Видел большой кувшин, который эти гамты облепили. Видел строения, поглощённые кладбищем, – на одном из них даже сохранилась вывеска.

Мы пришли.

– Что это? – с благоговением и некоторым страхом спросил я.

Это была покрытая бинтами и одуряюще пахнущая смолой человеческая фигура.

– Это Бен, – сказала Мисра. – Мёртвый человек. Приложи к нему руку. У него у самого руки заняты.

Действительно, в руках у него были какие-то странные регалии, которые сплавлялись с оградой, или она была продета в них, или ещё как-то соединена.

– Ты хотел знать, – добавила она, – на чём строится защита. На нём.

– И что это значит?

– Спроси у него сам.

Я его тронул, и меня так проняло! Не знаю, как описать. Вам когда-нибудь хотелось забрать себе мумию?

На ощупь мумия была сухой и гладкой от лака. Но то, что это не пустая оболочка, было очевидно ещё на подступах к ней, а уж в прямой близости…

Он был настолько благостным и хорошим…

– Это колдовство?

– Что?

– Что от него не хочется уходить. Так бы сидел и сидел.

– Вряд ли. Он при жизни был хорошим, святым человеком. После смерти — тоже.

Я хмыкнул.

– Тут не ровен час уверуешь.

– Он запретил.

– Он что-то чувствует?

Неожиданно ответил мне один из сопровождавших, в маске ворона:

– Конечно. Он же живой мертвый. Чувствует то же, что и живые живые, но очень немногое может изменить.

Потом я спросил её:

– Ты не боишься мне его показывать? Ведь теперь я знаю, чем вам угрожать. Скажу, что разрушу стену.

Это был сущий бред. Конечно, когда я сильно отдалился от Бен, я мог кое-как заставить себя сказать, что смогу поднять на него руку. На самом деле, не смогу.

– Нет. Он может за себя постоять.

– И что ты поняла?

Она удивлённо подняла пушистые ресницы.

– Не изображай неведение. Это не ты показывала его мне – ты показывала ему меня. Я видел, как ты посмотрела на… на Стража, а потом на меня. А он еле заметно покачал головой. Что это значит?

– Это значит, что в тебе нет безупречности.

Я расхохотался.

– И это может сказать только почтенная мумия? Девочка, за меня говорят мои дела, ты слепая, что ли?

И тогда впервые я подумал, что, может, не так уж отчаянно она мне и нравится. Не люблю безумных. Ну никак.

IV.

Еще меньше я люблю терзаться догадками.

– Скажи прямо, чего ты хочешь от меня?

– Хочу, чтобы ты избавил нас от Мерзости. Навсегда.

– Каким образом?

– Есть способ, который изобрёл один человек, но не преуспел. И нет, я не знаю, получится или нет, потому что он погиб, и никто не видел, как. Знаем лишь, что от рук Мерзости.

– Это Пчела, твой бывший командир?

– Да.

– Зачем вам я?

– Ты показал нужные качества.

– Какие?

– Почти все. Шесть из семи.

– Что за качества?

– Могу рассказать, но тебе будет непросто понять.

– Уж постарайся.

– Среди них есть пять обязательных и два высочайших. Так учил Пчела, и такое признаёт Первый отряд. Обязательные, попробую перевести: ясность рассудка и памяти, физическая мощь, готовность к расправе, внимание к деталям и покорность случаю. Высочайшие – личная безупречность и обострённое чувство меры.

Меня терзали сомнения.

– А почему не сами?

– Мне, помимо высших добродетелей, не хватает физической силы. Меня никто слушать не будет. Мискант мал годами — да и мы все слишком юны, чтобы иметь авторитет.

Она и впрямь была чересчур нежной. Неприспособленной. Как будто ничего тяжелее пера в руках не держала.

– У Серпа нет ясности ума, он повредился во время пожара. А у тебя все есть. Шесть из семи, как у Пчелы. Ты зрелый, сильный, обуздавший свой страх муж. И хорошо знаешь меру.

– Какова моя выгода?

– Любая, кроме нашей свободы.

– Объясни мне вот что. Если я вам так нужен, почему вы не скажете своим, чтобы они перестали пытаться меня убить? Это же неразумно.

– Мы сказали.

– И вашим приказом пренебрегли? Тогда возникает вопрос, вправе ли ты делать мне то предложение, что уже сделала.

Она нахмурилась, глаза сверкнули.

– Совершенно вправе. И я бы на твоём месте задумалась, не принёс ли ты с собой проблемы, вместо того, чтобы оспаривать моё право.

Такая она была милая, что я захотел её обнять. Но она серьёзно сказала “рано” и что, мол, сама придёт.

О том, кто такой Пчела, я узнал довольно быстро: он принадлежал к Первому отряду и был для него справедливым и суровым судьёй. Был из северян, рослым, крепким, ничего не боялся и верил в то, что закон его хранит. А вот что с ним случилось, я не узнал. Мисра тоже, как следует из нашего разговора, не знала.

С другой стороны, подумал я, я-то могу всё узнать. Оно и хорошо, что местным то, что нужно, в руки не дают, иначе лежать мне в пруду с камнями в карманах. Но мне-то это дают. По праву рода и положения. Должно же это, в конце концов, когда-то приносить пользу!

Отправил я человека, как говорится, в лес по васильки. И он принес.

Когда упала Плеть, первыми она уничтожила тех, чей долг – защищать квартал с оружием в руках. Отряд Льва, “Уважители”, были убиты в полном составе, и даже летописи не осталось, отряд Крокодилицы, “Жала”, также был повержен.

Мерзости было так много, что она заглушала звуки. Пузыри, плёнки, кости, громоздились до неба, шевелились, хватали людей, прилепляя их к себе.

На возвышенность, сформированную вывороченной землёй, влез человек. Это был муж огромного роста – конечно, на фоне Мерзости он казался крошечным, но рядом с воинами “Жала”, которые охраняли порядок в квартале и сейчас столпились вокруг него, было видно, как он высок.

Хотя звуки разносились плохо, сильный голос гиганта был слышен великолепно.

– Остановись, Сокол Хассара!

Стало тихо.

– С тобой говорит Пчела, встань в рост и повинуйся.

Огромная, подпирающая небо гора мяса замерла.

– Как и все мы, ты согласился принять наш суд, ты признал меня судьёй, ты признал за мной это право. Теперь стой и слушай.

Мерзость действительно остановилась. Она покачивалась, внутри у неё происходили какие-то процессы, она кого-то переваривала, но стояла, нависая над Пчелой. А тот был окутан такой прочной аурой собственной непогрешимости, что казалось, что Мерзость не сможет до него дотронуться.

– Ты лишил своих братьев свободы. Амат, я видел собственными глазами, амат. Когда мой левшем забрали, с тобой оставались Шакал и Корова, я видел их, как они были тобой. Стыд тебе и смерть! Амат, ты шлефгер, амат!

Масса задрожала. И с рёвом в тысячу пастей выплеснула такую ярость, что в ней потонули последние слова гиганта, назвавшего себя “Пчела”. До того, как Пчела успел договорить, всё было кончено.

Я спросил: в чём была его ошибка.

Печать ответила мне: ошибки не было, вся она была лишь в том, что справедливое обвинение взбесило тварь до беспамятства. И она убила судью раньше, чем он успел произнести приговор.

– Что такое “шлефгер”, девочка?

– Ругательство. Довольно злое. За такое принято призывать к ответу. Кто тебя так назвал?

– Никто. Я купил известия о том, что произошло с вашим Пчелой. И увидел.

Она извернулась как сова и изумлённо уставилась на меня.

– Продай мне это, пожалуйста!

– Только в обмен на объяснение. И представь меня остальным заговорщиками.

В итоге говорили мы уже вдвадцатером. Сплошь молодые оборванцы – и я, капитан оккупантов. Выжившие ученики Пчелы, дети Кошки, которых выручило то, что многие из них – действительно дети. Дети Шакала – те, кто находился на кладбище и кого защитили живые мёртвые. Немного других. Ни одного из этих людей я не помню среди нападавших на меня, а у меня очень хорошая память на лица.

История наконец сложилась. Расскажу её, понятным образом упростив.

Мерзость бессмертна и неуязвима. Как её убить? Только так, как она сама согласится умереть. Она не согласится.

Но, полагал Пчела, она обязана. Человек, которым она была когда-то, принял законы отряда, принял право Пчелы судить, а Крокодилицы – казнить по его приговору любого, кто совершил смертельный проступок. Пчела счёл, что пришло время суда, провёл дознание и постановил, что Сокол нарушил закон и достоин смерти. Но до конца приговор не произнёс.

Чем дальше я слушал, тем больше убеждался, что то, что они предлагают, имеет шанс на успех. И даже риск невелик: пока Мерзость укрощена плетью, вряд ли повторится то, что произошло с Пчелой.

Есть, конечно, опасность того, что Сокол больше не может быть приведен к суду братьев, поскольку перерос отряд.

На это Мисра говорила, что других идей все равно нет, кроме как прицельно ударить Плетью, но в Плети они не разбирались (а я не так хорошо понимал природу мерзости, чтобы рассчитать). К тому же, говорила она, за год ничего сильно не изменилось, Пчела был уверен в действенности этого способа, и менее действенным он, скорее всего, не стал.

V.

Я понял, о чём говорила Мисра. Меня переполняло воодушевление и ощущение правильности хода событий. Я понял, что Пчела был прав, и суд должен завершиться. И тварь послушается и испустит дух.

Так было до того, как я осознал одно обстоятельство, и оно изменило всё.

– Я не смогу вам помочь.

– Но почему? – изумилась Мисра, которая безоговорочно верила в меня.

– Для того, чтобы это сделать, я должен вступить в ваши ряды.

– Да, но мы готовы сделать тебя главным и даже будем рады такому решению.

– Не в этом дело. Я должен буду присягнуть Хассару.

– Да.

– Я не буду этого делать. Моя верность принадлежит городу Розы. Двух быть не может и не должно.

– Но… Но это же позволит тебе исполнить твой контракт! Если всё получится, у Роз никогда не будет этой проблемы! Утвердится порядок, тысячи людей останутся живы!

– Контракт можно исполнить и по-другому.

Я видел, как надежда исчезает из её глаз. Это просто невыносимо. Как будто сквозь окно смотришь, как человек разворачивается и уходит. Но она была всё ещё здесь.

– Помни, девочка, я не один. Со мной мои люди. Я несу ответственность и за них. И не буду распоряжаться их верностью.

Мне хотелось попросить прощения. Но было не за что, поэтому я не стал.

Она пришла ко мне, когда я совсем её не ждал.

Сказала, что всё понимает и больше ни о чём не просит.

На все мои попытки заговорить об этой истории она вежливо, но твёрдо отвечала отказом. Я чувствовал себя злодеем.

А она меня поцеловала. Я перестал что бы то ни было понимать.

Интересно, какого она рода? Жив ли её отец? К кому, собственно, идти с выкупом? Мысль о том, что можно на ней не жениться, даже не приходила мне в голову.

Даже в её нежных руках мне снились кошмары. Всё же совесть была неспокойна. Или так меня задевала потеря единственной в своём роде возможности?

VI.

Я взялся за расчёты. Я сделаю то, что она хочет. Пусть медленно и дорого. Если я правильно понимаю, решение по-прежнему лежит в области лаванды, гортензии и граната. И, возможно, пригодятся чёрные розы, если оно соображает. Да. Нужно только количество и соотношение. Откуда я возьму эти богатства – дело второе. Сейчас нужно понять, сколько. И как должна выглядеть провокация, чтобы обусловить форму документа.

В целом, у меня есть то, что можно обратить в нужные ценности. Главное – сохранять осторожность. Многие, в том числе и мои собственные родичи, неизбежно всполошатся, когда увидят, что именно я собираю. Тогда нужно действовать чужими руками. К сожалению, полностью надёжных рук нет, а надеяться, что кто-то за пределами этой клоаки разделит мой мотив, не приходится. Значит, для начала я куплю союзников. В целом, неплохим планом выглядит сгустить краски и сообщить Совету, что решение проблемы Мерзости требует гораздо больших ресурсов, и пусть Кости потом изойдут на неустойку, но уничтожить Мерзость нужно ресурсами города, не полагаясь на местных.

Выйдет ли она за меня?

Ненавижу терзаться догадками.

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Нет.

– Почему?

– Ты ставишь присягу выше чувств. Нет, это не страшно – такие вещи страшны, когда о них не знаешь. Но раз так, ты не должен оставаться здесь: тебе следует отправиться туда, где сможешь с честью нести службу. А я не могу покинуть Кости. Во всяком случае, пока. Если смогу – конечно, выйду за тебя.

Надежды в её глазах, впрочем, больше не было.

VII.

Всё случилось настолько внезапно, что я, человек, прошедший несколько десятков битв, не успел даже пошевелиться. Потом я понял, что отвык ожидать нападения именно в такой форме: местным строго-настрого запрещено копать, а значит, подрыв исключён. Впрочем, не знаю, что было бы, будь я готов.

Нас там было около пятнадцати человек. Я, семеро моих людей и столько же местных. Разбирали завалы. Из-за того, что после пожара обрушением был повреждён водовод, а местные не копали колодцы, проблема с пресной водой в сухой сезон неизменно вызывала волнения черни. Пора было устранить проблему.

Я исправно выезжал на работы каждый день. Отгонял от инженеров туземных жрецов, кричавших, что копать нельзя, а от жрецов – своих людей, которых это изрядно раздражало. Мисра сопровождала меня, и я чувствовал себя, как у источника с той самой пресной водой, как счастливец, дорвавшийся до воды среди потрескавшейся пустыни.

Что-то произошло. Землю качнуло, звуки исчезли. Я упал.

Когда я поднялся, на мне не было ни царапинки. А её обнаружили под плитой. Раздавленную насмерть.

Я никому не рассказал, что видел.

Я бы сам не поверил, если бы не видел собственными глазами, как это нежное существо, этот комок пуха, с усилием поднимавший даже яблоко, отрывает каменную плиту от земли, будто она бумажная, и встаёт на пути обломков, давая мне время откатиться. Как за миг до этого она смотрит с отчаянием, и на лице её можно прочитать “я сейчас умру, и никто не продолжит моё дело”, “но что же ещё делать”, “какая всё это беда”. А потом истерика прошла, силы оставили её, и плита убила мою девочку, обрушившись сверху. А ещё говорила, что ей не хватает сил…

“Ша рассказывал, что его бог покровительствует рыжим, и им везёт”, – говорила она, перебирая пальцами мои волосы…

“Мне везёт”, – улыбался я.

Через год после Великой Мерзости разрозненные люди из разных отрядов вступили в сговор. В нем участвовали точно Серп и Мисра из детей Пчелы, Теренис и Гаспар из детей Ибиса, Провидение из Воронов, Ятра из Зодчих, Дали, Лали и Кали из Котов.

Сговор зиждился на осознании того, что Плеть загнала в землю всех старших и саму Мерзость на неопределённый срок. А оттого можно было предпринять довольно рискованные действия. В частности, дети Пчелы хотели завершить то, что начал их убитый Мерзостью наставник, поскольку предполагали, что он был прав, и так с Мерзостью можно покончить раз и навсегда. Тем не менее, по какой-то внутренней причине и исходя из своих знаний они решили, что не смогут справиться сами. Выбор их, как ни удивительно, пал на сихи, кровавого палача Костей по имени Рурк О’Коннелл. Что еще более удивительно, он взялся помогать — ради Мисры из наследников Пчелы, — и делал это добросовестно, пока на него не было совершено покушение, в результате которого погибла Мисра. Рурк О’Коннелл отбыл в Розу, где вскоре был убит. Каким бы ни был метод, которым собирались воспользоваться дети Пчелы, сведения о нём были утрачены.

Он пришел ко мне, заклял, чтобы я была недвижима, и говорил разумно. Не клял нас, но просил меня поверить тому, что он задумал.

А затем отпустил заклятье, отдав себя на мою волю.

Я ранила его, хоть он и был силен и ловок, и уложила на землю, прижав сетью. Прежде не случалось такого, и я хотела позвать других, но он остановил меня, сказав: подожди и убедись сама.

И я ждала. Раны на его теле зарастали, но делали это со скоростью, присущей многим из нас. Они причиняли ему большое неудобство, но он терпеливо сносил их.

И говорил. Говорил мне одной, как это бывало в прежние годы.

Рассказывал о том, что надумал, пока Хассар удерживал Мерзость. Из его слов выходило так, что делали мы все правильно, и разум его, будучи отделенным от дара, стал мал, но вернулся к человеческим пределам.

И я снова ждала и думала. Получалось плохо, как ни крути: вернуть его в Низ — значит, вернуть к Единению. Каждого из нас отделили и спасли, неужели ему не дадим того же? Ведь вот он, мой капитан и мой свет, пришедший ко мне просить о помощи и спасении, тот, кто забрал меня у Господина и дал в руки свободу, тот, кто любил все эти годы — как могу я вернуть его Мерзости?.. А если он сам смог выйти за границу, не значит ли, что вышел именно он — и это и есть важный итог, которого нам так не хватало для завершения? И вернуть его — значит, откинуть нас на долгие годы, к началу?

***

Я говорила с Пчелой. Снова расспрашивала его о том неделимом, что он отдал Соколу. Спрашивала — если от неделимого умудриться отделить часть, будет ли эта часть все еще тем, неделимым? Разрушится ли тогда неделимое, перестанет ли быть таковым? Пчеле не нравились такие загадки, но они увлекали его разум. Он обдумывал недолго, поскольку других дел было немало, но ответил так, чтобы я поняла: разделенное неделимое утратит свое основное свойство, и станет иным. И неделимым быть перестанет. Ответил и иное, но потом махнул рукой и сказал, мол, остальное не для моего ума. И добавил: тебе, Крокодилица, известно, что если отделять от тела части, даже очень искусно, сохраняя в живых человека, то однажды предел все равно будет достигнут, а человек станет мертвым.

Он говорил о своем, и я понимала, о чем он говорит. Но услышала и то, что было важно мне. Мой Сокол жив и отделен.

Я бы хотела поговорить с Коброй. Она единственная из всех понимала мою тоску — когда мы еще приближались к кургану Лилиту, она как-то спросила меня, что я буду делать, когда мы окончательно убьем капитана? И я ответила ей без сомнений: лягу рядом.

Он зовет меня Эмон, и это самое важное из моих имен, потому что так назвал меня он.

***

Я ждала долго.

Я сделалась изворотливой, скрывая его присутствие. Мне требовались припасы, потому что Корова и Лотос, каждый по своему, вели учет съестному и иным ресурсам. Потребовала свою долю, якобы для того, чтобы отбыть в полевой лагерь обучать “Жал”.

Мне требовалось уединение, потому что я желала проводить время с ним — сперва убеждала себя, что для наблюдений. Затем перестала лгать самой себе. Сделалась нелюдимой и капризной, убедила остальных, что мне, как и Хат, нужен отдых.

Я неукоснительно следовала всем правилам, чтобы никому не пришло в голову проверить мои схроны и призвать меня к ответу перед отрядом за лахах.

Феникс сделался тревожным, и постоянно искал огреху в контуре, но я понимала, что покуда Сокол внутри, найти его он не сможет. Трубкозуб мог бы случайно догадаться, но о случайностях я не заботилась, потому что именно так они и происходят: если ты начинаешь отсекать для них пути. Больше всех я беспокоилась о том, что может проснуться Хат. Я страшилась — и даже жаждала, чтобы она проснулась. Но она не просыпалась, и это и стало для меня главным знаком: если провидица не вопит и не требует немедленно остановить меня, значит, в этом есть выход.

Когда истек год с момента, как он вошел в мой шатер, я была убеждена в том, что его план сработает.

Господин учил меня, что за решением должно следовать действие. Сегодня мы выйдем за границу и уйдем так далеко, чтобы все нити слов, крови, долгов и клятв были разорваны. И тогда Хассар сможет закончить дело.

Кем будем мы двое, бывший капитан и бывший палач Хассара, исторгнувшие себя сами, пусть и разными путями?

Для меня больше не имеет значения, потому что мы будем двое: мужчина и женщина.

Мы, Терновник и Мирабель, пишем это в той же мере по велению собственного сердца, в какой и по завету нашего прадеда. Он хотел, чтобы потомки узнали, что было во время Великой Мерзости, а раз мы, неучи, таки овладели грамотой, а он вправе нами помыкать, мы-то всё и запишем. Конечно, дед с бабкой были против, говоря, что в этом нет необходимости, потому что Мерзость больше не пробудится, а чувствительной малышне не стоит слушать об ужасах прошлого. Но прадед, окинув их презрительным взором, велел молчать, когда говорят более старшие и опытные, и пригрозил высечь обоих, если продолжат ныть.

Прадед был одним из немногих взрослых, переживших Великую Мерзость. Все мы помним истории о Синем и Красном царствах, о республиках беспризорников, Сиротском монастыре и прочих коммунах детей. Никто до сих пор не знает, почему дети легче переживали Мерзость. Но, так или иначе, взрослым повезло меньше. Совсем, если быть честными, не повезло. После того, как Мерзость закончилась, и народ вылез из укрытий, взрослых осталось всего ничего. Достаточно сказать, что прадед взял себе двух жён – из Синего царства, ей было 11, и из Республики мертвецов, ей было 14. И это были лучшие невесты Костей. Он рассказывал, что ещё один завидный жених, который, как и он, мог махать топором и знал грамоту, побрезговал местными девчонками и сговорил за себя за гору золота взрослую девушку в Розе. Но его обманули и дали какую-то пустопорожнюю. Пришлось всё равно брать местную малявку, и за неё уже Сиротский монастырь потребовал больше, чем жадюги из Розы.

Впрочем, мы забегаем вперёд.

На момент извержения Мерзости Олам Махрачник был уважаемым человеком. В своём отряде он отвечал за внутренний порядок, за суды и наказания. Не помним, как называлась эта должность. А в квартале был ещё куда более уважаемым. Конечно, никаким Черепом он до Мерзости не был. После, конечно, стал: а кому ещё решать, как жить? Детишкам? Конечно, рассказывал прадед, Красное царство пропихнуло тогда в Черепа своего государя, но толку от него было мало: как ни был он свиреп и буен, всё-ж таки дитя, ума не нажил.

Прадед, как следует из его прозвища, был хранителем махрача – так называли большой ящик для доносов. В наши времена махрачников выбирают из разных отрядов, тогда – только из прадедовского. В его обязанности входило два раза в день заглядывать туда, изымать сообщения и разбирать их. А если тот, кому стал потребен махрач, неграмотен, он должен был записать за него и кинуть в махрач сам.

Потом сообщения выносились на суд Черепов и, если подтверждались, того, на кого указали, ждала ужасная расправа.

Суровый старик берёг наши уши от самых красочных описаний, однако от него мы узнали о старых казнях в Костях. Помню слово “дачка” – это когда язык вытаскивали наружу через разрез в глотке, “шалфир”, что означает на каком-то древнем языке “тростник”, а в Костях тех времён значило, что кого-то выбросили на дно с полными карманами камней. Самое мягкое – это когда на лице писали слово “хуран”, или “дыра”. Это для стукачей. Доносчиков – не махрачей, которые следят за порядком, а других, которые раскрывают важные тайны чужим.

Было много всего ужасного и завораживающего. Но всё это кончилось тогда, когда пришла Мерзость.

Прадед был исключительно наблюдательным человеком с отменной памятью. Он помнил всё: дни и даты рождения всех бесчисленных младенцев своих бесчисленных родственников, клички всех канареек и щеглов, которых держали его дряхлые тётки, имена судей и исполнителей, отправлявших родственников на каторгу, всю родню подельников по именам. Я, Терновник, считаю, что только поэтому он вышел из тех испытаний живым: он помнил, где, кто и что прятал, что хранил, где какие ловушки и какая за кем водится слава. Я же, Мирабель, думаю, что он просто был очень сильным и приятным человеком. И нравился детям – поэтому они его поддержали, а не убили и не скормили Мерзости.

Поскольку он умел выбирать, кого слушать, а слушал всё крайне внимательно, думаю, что многие его догадки следует уважать. И хотя потом говорили многое, он был непоколебимо уверен, что Великая Мерзость изверглась по конкретной причине – потому, что кто-то присвоил и раскопал землю, которая ей принадлежала, и она радостно приняла это за воротца на этот свет.

Поначалу всё было более-менее привычно. Мёртвым не лежалось. На кладбище умели с этим обращаться, и ворчливых мертвецов загнали под землю.

Некоторые, конечно, показались на улице – как без этого! Всегда найдутся дурни, которые думают, что “хорони на кладбище!” просто так писано. Ведь не будет же беды оттого, что я тёщу отравленную под порогом зарою – в конце концов, не показывать же мне её труп кладбищенским сторожам, стыдно! А так когда ещё хватятся…В общем, каких-то дел эти мертвецы наделали, но их утихомирили и затолкали обратно.

А потом началось.

Прадед говорил, что до него дошло, что что-то не так, когда миску на стол ровно поставить не смог. Как ни пристраивает – кренится. Будто стол в одночасье покрылся пупырями. Пригляделся. Видит: на досках, где сучки, бугорки образовались, пипочки такие. Стесал – внутри у бугорков всё белое да зелёное. Ветки лезут. Через день вылезли, листья выбросили. Листья слиплись, из-под них вылезли корни, как на старой моркови. Всё это спуталось в единый комок и продолжало расти.

Люди всплескивали руками, но не понимали опасность – до тех пор, пока так не заросли мельничные лопасти, и ветер, упершись в эту плотную преграду, наконец их сорвал и поволок, сшибая крыши.

Все злаки поделились. Двузернянка становилась пятизернянкой и продолжала пухнуть, опасно прибивая колос к земле. Пошли разговоры, что пшеница поляжет. Колосья слипались, зёрна спекались в одно, образовывались бесформенные шары размером с перепелиное яйцо с пленками из шелухи внутри.

Забитые туши продолжали жить. Разбитые бошки быков моргали и мычали. Обезглавленные свиные туши пытались встать на копыта. Куры, чей обычай и так таков, чтобы человеку было противно смотреть на их гибель, могли теперь бегать без головы целыми сутками.

Стало невозможно есть. Зёрна не мололись, тесто не пеклось. Окорок в супе оставался живым: жир не вытапливался, кровь не сворачивалась, кость не отдавала вкус воде. Тёртая репа складывалась в целый плод. Яблоко противостояло уничтожению и не давало сок.

То, что никогда не обладало жизнью – как скелеты, собранные из разных костей и соединённые нитками, – не оживало. Зато чучела зверей, сушёные бабочки и прочие существа восстанавливались в полной их первозданной живости.

К осени иногда стало показываться то, что потом назвали “Море крыс”. Впрочем, их как-то утихомирил человек без лица, Черепа еле с ним расплатились.

У людей мгновенно заживали открытые раны, но горе тому, у кого в рану попала грязь, тряпка или там, например, остался снаряд. Столбняк никуда не делся, но перестал убивать, и оцепеневших, обезумевших от боли воинов осторожно пытались глодать собаки.

Вредоносные гады – клещи, пиявки, вши, – стали совершенно непобедимыми. Некоторые болезни – тоже: запущенные раны по-прежнему поражал гнилостный огонь, но человек оставался жив. Погружённый в боль, он носил на себе чёрные гниющие останки, которые и не думали отсыхать. И тот недуг, когда плоть пожирает саму плоть, – обычно он останавливается, убивая жертву, а теперь дикое мясо продолжало расти, громоздясь на несчастном горами.

Висельники болтались неделями, силясь сорвать с себя удавки. Они слабели от голода, но и голод смерти не приносил.

Лишить девственности девицу стало невозможно. Из-за этого произошёл один невыразимо мерзкий случай, но мы его знаем в такой версии, где добрые люди нашли виновных, прибили к древесным стволам и присыпали муравейниками.

Люди, кажется, всё-таки умирали, но не раньше, чем складывались в огромные комья, которые дальше катались по равнине, как перекати-поле или черепа великанов.

Когда двое слипались, один терял себя полностью. Другой же усиливался за его счёт и терял подвижность.

Иногда слипшиеся люди вдруг ощущали над собой высокую власть. Тогда они вздрагивали и начинали двигаться в каком-то направлении. Столкнувшись, комья человеческих тел и лиц разрастались, распухали, как дрожжевой хлеб, распадались на новых людей или следовали далее одним огромным великаном. Прадед не знал, что их зовёт и куда ведёт, но понимал, что за всех их движением стоит единая неколебимая воля.

Люди потом рассказывали, что на бегущих мясных горах, вскипающих пузырями и разрастающихся с каждым встречным, проступали, вроде бы, очертания чьего-то лица, будто из огромной скалы силятся вырубить статую великого правителя…

Примечательно, что те, кто обитали в пределах ограды Костей и принадлежали к старым семействам, как правило, не следовали неведомой воле. Прадед говорил, что есть связь между уподоблением и едой, но мы не очень поняли. Поняли только, что если вдруг один начинает повторять слова и жесты другого, это уже значит, что обратного хода нет, и людей не спасти. Или можно как-то спасти, и там как раз речь заходит о еде… Если бы прадед сам понял, он бы сказал, думаю я (Терновник). А я (Мирабель) думаю, что он понял, но решил не говорить, потому что не нашего это ума дело.

…Огонь. Многие знали, что всё это легко пресекал, уничтожал и останавливал огонь. И когда дела пошли плохо, и среди жителей Костей утвердилась уверенность в том, что пределы квартала Мерзость не удержат, прадед, а с ним и другие здравомыслящие обитатели Костей, больше всего боялись, что власти Розы пойдут самым простым путём. И просто сожгут квартал.

Прадед так и не выяснил, почему они так не сделали. Может, не успели, может, имели свои резоны, а может. не решились (они же делают вид, что ценят человеческую жизнь). Так или иначе, день Вышибания врат настал, и в последний день среднего месяца лета Мерзость устремилась за пределы Костей. В мягкопузых князьков и торгашей из Розы никто с детства не вдалбливал горькую науку, никто не говорил, что они – лишь глина, из которой повелитель изваяет столп, и отдалить этот день помогут только знания, аккуратность и удача…

Вот и вышло всё так, как вышло.