Ла, хассар!

Я, конечно, не Лотос – так, какой-то карл с Моста-позвоночника. Но кой-чего во врачебном деле понимаю. И в веществах тоже. Вам расскажу, а остальным знать это незачем.

Ринк говорит: Коралл искони растёт на нашем Кладбище.

Это гнилая рака! Полнейшая и оголтелая. Но мы никого разубеждать не будем.

А правда в том, что Коралл появился только при Плакальщицах. Уже после Повелителя дело было, пару столетий спустя. Раньше, когда вся охрана Кладбища была делом рук Феникса, Коралла не было. А всё потому, что Бен по-другому его охранял.

Сам Бен не очень охотно это всё рассказывает – понятное дело, всё-таки жрец, у них свои секреты. Но мне довелось однажды застать Хат, а её, когда она бодрствует, не заткнёшь. Заодно это рассказала. Я понял так: в тех краях жрецы могут быть царями, но, чтоб царям обыкновенным они не мешали, им дают в правление не землю, а что-то незримое. Мистическое. И то, что даровал Фениксу его бог, называлось “всё внутри”. У него даже корона была, олицетворяющая правление над землёй внутри ограды, Хат её палочкой мне нарисовала. Красивая такая.

Поэтому Мерзость лежала смирно: Бен ей приказывал, потому что он царь всего, что внутри. Но потом, когда ему уже пришлось спуститься в Низ, ограду разрушили. А сам он уже ничего больше не мог чинить или возводить, он же уже не живой. И его власть ослабла. Нормально починить её так и не смогли. И хотя он сам непрерывно там, в нижней омаре, колдует и молится, всё равно главную свою силу он потерял.

А Плакальщицы переплетали Мерзость. Метод этот вполне достойный, но зависит от скорости. А переплетали они, понятное дело, медленнее, чем она появлялась. Куда им! И так-то пупочки надорвали. Но подвиг совершили, шоон, чего там.

В общем, Коралл – это что-то вроде пара в котле. То, что выступает на поверхности.

Коралл сам по себе жрать нельзя. То есть, можно, но толку-то. Вы, небось, пробовали. Ну, это как мел жевать. Или из-под рака панцирь. Хрустит, скрипит, невкусный, проку никакого. Но внутри него есть то, что и составляет благую часть Мерзости. Лотос называл это “семя Единения”. Я не знаю, что это такое, но от него исцеляются раны и продлевается жизнь. Наверно, если постоянно накидываться Кораллом, можно вообще не стариться, но я не пробовал. Блюду запрет: изготовитель не должен быть лучшим собственным покупателем.

А как делать Коралл, я вам сейчас покажу. Только не обосритесь там.

Удар Удар Черной Плети, по сути своей, похож на обыденность, если только этой обыденности присущи горькие страдания, разрушения и смерти. Те, кто говорят, что и нету ее вовсе, и Роза лишь стращает все остальные кварталы, — глупцы или, как минимум, люди не обученные подмечать закономерности.

Это могучее колдовство — или чем оно там является — построено на таких искусных манипуляциях реальностью, что мне даже невдомек, отчего и на каких основаниях им владеют … да и не знаю, кто. Не буду здесь строить теорий — кто-то говорит, что начало свое они берут в Истоках, кто-то, что это могучее колдовство, и его можно достичь лишь ритуалами… Все это пустое. Нас интересует лишь данность, а она такова: квартал едва не пал. Жертв было множество — каких-то уничтожили наемники, которых снова прислали усмирять квартал, каких-то убили сами отряды, поняв, что Мерзость пробралась в их дома. Какие-то погибли при масштабных разрушениях от шаровой молнии, что прокатилась, как нож сквозь масло, через несколько крупных строений. Занялся пожар. Спешный, как возгорание муки, и такой же взрывной.

Уже на закате того дня, когда громовым раскатом объявили о том, что Плеть покарает Кости, будто венцом всех бедствий, рухнула древняя стена Кладбища. Не выдержала падения на нее нескольких остовов зданий и огромных деревьев, которые росли здесь долгие десятилетия, а то и века.

Плеть, как, видимо, и было во времена Первой Мерзости, завершила буйство и этой Мерзости. Квартал сделался скорбным: все оплакивали свои потери и пока даже и не думали о том, что будет с нами завтра.

И вот тогда-то я и понял, почему эти женщины, такие зачастую неуместные среди нас, чуждые, любопытствующие там, где мы сохраняем франааз о своих делах, достойны, чтобы мы все почтили их память.

Шоон, Плакальщицы!

Они собрались на площади. Всем отрядом собрались. Я пришел поздно, не видел, с чего началось, но понял, что каждая из них исполняла примерно одно и то же: Плакальщица кланялась ринку — широко, на четыре стороны, в ноги — и запевала, вплетая свой голос в хор тех, кто уже ушел вперед.

Шли они к Кладбищу, и я последовал за Белоликой, лекарицей, с которой был знаком. Она шла и рвала на ходу свою праздничную рубаху. Рвала ее на полосы, сматывая их в единый большой клубок. Невозможно так порвать на себе рубаху, так точно, да еще и чтобы из нее образовалось что-то наподобие веревки — но у нее это удивительно получалось. Впереди шла другая женщина, и другая — и все они делали так. Перед воротами Кладбища я остановился. С одной стороны, потому что не хожу туда без особой нужды. А с другой, потому что меня брала оторопь. Голоса, сплетавшиеся на улицах квартала в благозвучие, здесь звучали страшно и отталкивающе, тревожно, дурманно.

Не уверен, что запомнил верно, в памяти остались какие-то лишь отдельные строки:

Станьте косы мои — нитями,
станьте краски мои — нитями,
станьте стоны мои — нитями,
заплетите мя, заплетите мя…
Сплети руки мои — челноком,
заплети основу да утком,
перетки прореху целиком,
обрати меня малым паучком.

А потом началось то, что я свидетельствую. Так было, амат. Я уверен, что глаза меня не подвели, и хоть и хотелось мне отвернуться, но я удержался. И смотрел. И смотрел…

Голые, расплетшие одежду на полосы, они продолжили идти по Кладбищу — и продолжили расплетать. Уже себя: свою кожу, волосы, плоть. Некоторым из них недоставало сил держаться, и тогда их принимались расплетать старухи, которые шли, кажется, на одном упорстве. Я знаю строение тела, и уверен, что лишившись некоторых мышц и сухожилий, человек просто не способен двинуть конечностью, а уж тем более, скоординировано ходить. Но они шли.

И я побежал к пролому в стене, чтобы рассмотреть — нет, чтобы засвидетельствовать то, что они делали. И потому увидел, как несколько из Плакальщиц мотали получившиеся… нити … и оплетали ими дыру, и заделывали брешь.

Так продолжалось несколько часов.

Голоса постепенно стихали.

Наконец, остался один единственный голос. Я слышал его сперва в одной части Кладбища, потом в другой. Понятно было, что женщина идет вдоль всей ограды. Ее пение было горьким, но в нем не слышалось страха или боли.

Это был плач, и когда затих и последний голос, я понял, что Плакальщицы отплакали свое. И, вероятно, отплакали нас.

Квартал сохранял тишину все это время.

Но сейчас я закричал — и мне вторили — Шоон!

Вороны сказали, что они сделали для Плакальщиц все, что следовало. И, обойдя кладбище, уверили всех, что оно сново заперто. И чтобы мы не убирали, если вдруг встретим где, паутину.

На закате к Костям подошла странная группа людей — с гружеными телегами.

Все привычно подумали, что те идут к Кладбищу, хоронить кого, кликнули Воронов. Но отряд прошел до ринка, и там-то я смогла их рассмотреть. Почти все это были женщины, и почти все — очень, очень красивые. Может быть, я так подумала оттого, что они были в чистых, красиво вышитых одеждах. По виду сразу было понятно, что они теллкуррские. А еще они мне сразу почему-то глянулись, хоть и сихи, поэтому я подошла поближе.

В телегах гамтов не было, зато было много скарба. И еще я сразу уловила запах хлеба… Во рту, понятно, тут же стало мокро от слюны: хороший хлеб я легко отличу, а это был хороший хлеб. Из доброй муки и даже с травами…

Конелы, было, туда ломанулись, но одна из женщин пошла к ним — и что-то сказала, жаль, я не слышала. И еще, кажется, деньгу дала. И конелы от нее, о чудо, отстали.

Женщины говорили очень размеренно, и тут стало ясно, что не очень-то они красивые. Дисой какой-то от них веяло — и решимостью. Воронам они представились Плакальщицами, и сказали, что пришли сюда по зову женщины по имени Мокошь, которую они почитают как богиню. И тут-то и стало ясно: они сюда переселяться пришли!

Эта новость быстро обежала весь квартал.

Эти бан были не промах, и хоть и вели себя странновато, но вежеству обучены. Главные у них не мужики, а женщины (тогда я и поняла, почему они мне понравились!)

А еще они раздали хлеб детям. Меня тоже одна за ребенка приняла и в руку сунула лепешку. Ну как тут устоишь? Я половину съела сразу, а половину утерпела, отнесла клану и матриарху. Та велела не есть. Ладно, если шевот, а если у них так алам принято наводить?..

Стыдно было, но живот был мне благодарен. А на сытый желудок и помирать не страшно.

***

Сегодня ринк только о Плакальщицах и говорит.

Вчера-то было не очень понятно, но мужики у них тоже есть. Несколько из них уже начали обустраиваться всерьез: поднимали провалившиеся стропила. Женщины тоже помогали, и я смогла их разглядеть получше.

Одежды у них все вышитые или затканные узорами, смотрятся очень дорого — а они в таких работают! У нас тут гарью до сих пор пасет, и пепел все еще легко влетает в любые щели и оседает на всем, а они, смотри ты, не надели ничего попроще, ну какие фали!..

О том, зачем они здесь, рассказывали всем, кто спрашивал. У меня загривок похолодел от их слов: они пришли сюда, потому что их богиня, Мокошь-Паучиха, велела сюда идти, ко великому злу, и перепрясть его в нитки, а из тех ниток соткать что-то хорошее. Я по-другому на их рубахи взглянула. Все они, что, получается, из лахаха что ли?..

Фу, вот это мерзость они на себе таскают!

А потом подумала: ну чего, у всех язык есть, вот и у них есть, мало ли, что рачут!

***

С Воронами у Плакальщиц как-то все не гладко выходит. Сегодня те к омаре сунулись, прямо, без разбору, вошли на Кладбище и давай ходить везде. Там уже и Стража Костяная подбежала, и наша матриарх тоже — вроде, удалось им что-то втолковать, что не принято у нас так.

А одна бан из Плакальщиц зыркнула своими глазами — и я тут не вру, у нее в глазах вдруг отразилось множество мелких глаз, паучьих, ей-ей! — и говорит: не видишь, мол, Мару, что ли, глаза тебе застит, течет у вас тут отовсюду, скоро все черной водой покроет, тогда вовек не отмыться-не отплакаться, а потом на матриарха глянула и говорит так:

— Даже Солнце такой чернотой заляпать можно, нешто не поняла?

Матриарх помолчала, потом сказала Воронам и Стражам, что, мол, не случится лахаха, если с ними кто обойдет Кладбище, а там и посмотрим, что еще скажут.

И пошла с их яфанди, о чем-то переговариваясь.

Потом нам сказала, что еще говорить будет с Плакальщицами, а мы чтобы покуда мисры от них не брали. Но и не хаяли пока. Авось, это кисерат.

***

Сегодня Плакальщица пришла к нам, и мне доверили записать их разговор с матриархом. Поэтому я записываю все, что велено.

Плакальщицу зовут Весняна, выглядит она лицом молодо, но сама говорит, что внучка ее вошла в возраст. Руки у нее постоянно будто что-то перебирают, и говорит она скупо, будто прислушиваясь все время к чему-то, что внутри. Я видала такой взгляд и такую внимательность у женщин, что носят дитя, но по виду этой бан не скажешь, чтобы она была в тягости: худая она и несколько сухого телосложения, да и рубаха тонкого полотна, просвечивают острые кости ребер.

Сперва они говорили о том, о чем писать не велено.

Потом матриарх спросила Весняну о том, как же они думают поступать с тем, что называют злом. Весняна поправила ее, мол, не мы так называем, а Мокошь так рекла, и ее речение — закон, а еще, что ей ведомо, что зло в Костях не удержали, оттого много дурного теперь будет. А чтобы не случилось и того хуже, будут они зло это перепрядать.

— Мать-Мокошь научила нас: зло — как черная вода. Если её не выпить, она разольётся и отравит землю. Мы пьём, перевариваем, а потом получившееся — нитями выплевываем. Какие красим потом — костяникой, кровью, ольхой, багульником, вайдой, полынью, крапивой…

Перечисляла она с особой дотошностью, но матриарх остановила ее:

— Но если зло велико, оно убьёт вас.

— Так и есть. Но лучше умереть, держа его в себе, чем позволить ему вырваться. Чем разлить вокруг себя безумие и страх, разве не согласилась бы ты сама себя прозакласть, а клан свой спасти?..

Матриарх сощурилась:
— А разве нет иного способа? Например, как мы делаем с мёртвыми — закон у нас, и мера во всем, и землю ту от этой мы огородили.

Весняна чуть прикрыла глаза и снова принялась двигать пальцами так, будто скручивает нить.

— Успокаиваете, упокаиваете, думаете, огородились… Но зло и поныне тут. То, что под Костями, не мёртво — оно растёт. Его нельзя просто оставить там лежать, упокоенным. Рано или поздно оно снова пробудится от своей дремоты, и снова потечет из любой щели, и рано или поздно покроет весь мир. И тогда случится конец.

Матриарх на это сказала то, что мы обычно сихи не рассказываем, франааз в таком нужен:
— Солнцу тоже должно умирать, чтобы рождаться заново… Но его воскрешают снова и снова. И от этого оно страдает. Может, и то, что твоя богиня злом нарекла — оно такое же?

Плакальщица сказала так, я записала дословно, но никто ее не понял, а она отказалась яснее сказать:

— Мокошь тут, среди вас, за вас плачет, проклинает, а вы все ее чужой кличите.

Потом добавила:

— Мы не можем ждать, что оно само исчезнет. Богиня велела: «Перепряди его», я слышала и сделаю так, как она велит.

Матриарх спросила у нее, бывает ли так, что бог ошибается. Может, богиня и вовсе безумна? Но Весняна, кажется, не посчитала такое святотатством. Сказала, что смерти не страшится, а если не будет делать так, как богиня велит, то всё умрет, это ей ясно так же, как сколько нитей в узор класть.

Они еще много говорили о том, как именно Плакальщицы зло в себе сдерживают. Но тут франааз, мне велели записать только общее: что мужчины для такого не годятся, потому что горячие, и удержать не смогут, в пепел сожгут, не их это — прясть. Что держать в себе зло — это значит, сделаться для него самой оградой. Мол, если колдуну отрядному силища бьет в голову и он отряд калечит, так стань для него той стенкой, по которой силища будет бить. Так и скажи — по мне бей, приму, что предложишь. А наружу уже выпускать то, что спряла: слова ли, которыми приласкаешь такого несчастного, песню, что в сердце родится, дитя, которое зачнешь — всякое тут годно, но только то, что угодно богине их и сердцу женскому.

Я не утерпела и тоже спросила (а матриарх потом меня ругала, но и похвалила, мол, фроганах, а все равно же спросить было надо):

— Что же, терепеть значит, что ли, все? Побои эти магические, или издевательства какие, хулу напрасную?

Плакальщица сказала, что я очень юная, поэтому не понимаю, но, может, со временем и пойму. Гнев тоже женскому сердцу угоден, и богине угоден. И война — на пороге собственного дома, для защиты тех, кто за спиной. И смерть лютая. Но когда я пойму, что именно угодно — тогда, глядишь, и смогу спрясти что-то. А пока только слова из меня выплескиваются, и границы им нет, и потому стена я никому.

Еще говорили, долго, но не велено записывать.

Когда Весняна ушла, матриарх сказала Плакальщиц не сторониться, но и о богине их не говорить с ними. Мало нас слишком, и не можем мы жертвовать больше никем из клана. Наши заботы — о живых.

Безумны Плакальщицы, потому что живому любо жить, а не класть свою жизнь на алтарь, даже и богини. А любое безумие — нарушение порядка, и негоже нам поддерживать безумие, пусть женщины они и сильные, и верность их велика и стоит почтения.

В Великую Мерзость, говорят, в таверне Кота закрепились Котята. Воевали там за независимость от других республик. Потом детей оттуда выкурили презренные Коннелли, оккупанты из Роз. А потом всех вырезал Хромой. Говорят, на барной стойке остался след от его укуса. На пол-ладони зубья чудища вошли, так-то.

Но всё по порядку. На самом деле, не так всё было и не сразу.

Ещё при коналах таверну восстановили. Еду подавали вкусную, но про даянь забыли. Сидели там обычные наши карлы, из Костей. Но коналы туда любили захаживать. Ведь Кот тогдашний, он никого не травил. Это потому что Кошка давным-давно велела эти вещи не путать: если враг пришёл, то накормить от пуза, а резать только за порогом.

А надо сказать, что коналы со временем совсем распоясались. Резали людей почём зря. Они как рассудили: Мерзость надо кормить? Надо! Сколько надо кидать? Ну, как в Децимацию накидали, столько и будем. А это, надо сказать, ну, много!

Ходят, дома потрошат, с ринка людей берут. Но дают откупиться: кто заплатит, не возьмут. Не заплатят – возьмут двоих. Детишек забирали охотнее всего. Швыряли в Мерзость. Невдомёк, что она детей не ест особо, но им-то что!

Ринк зверел. Ковали оружие втихаря. Но между собой тоже все рассорились, коналы так подстроили. Вот-вот началась бы война между собой, а такого дела у нас в Костях никогда не было.

И тут снаружи пришёл отряд, такие расписные, раскрашенные. Среди них главный был Маэстро. Слово-то какое, диса! Ну да ладно.

Пришёл такой, в ту самую таверну. Взлез на стол. И примерно такое всем сказал: дурни вы все, всем повелевает Удача. Только её слушать и надо. Потому если в жертву кого надо отдать, пусть жребий решит. Или кто на смертное дело идёт, коналов резать, – тоже пусть. Удача – тётка тёртая, плохого не посоветует. Нечего друг другу глотки рвать, Удачу послушаем, она всё зарешает.

В общем, идея-то такая, вроде и на поверхности. Но только он так всё здорово повернул, что все послушались. Перестали спорить. С тех пор терпил на Тёрке катаем. А потом и коналов отымели. Но не мы, конечно, а Хромой.

Через три года после того, как Госпожа вернулась, в Кости явился Хромой. Так дела не делаются: Черепа привыкли выслушивать претензии от Роз, сдавать виновных (или тех, кого ими назначили) и не принимать у себя в ограде всяких чиновников. Но Хромой – не чиновник, ему закон не писан.

Госпожа действовала стремительно, не дала Черепам решить проблему самим. Не успел ринк узнать, что у Савантов дела плохи, – Хромой уже тут как тут.

Велел офицеру из своего отряда зачитать обвинение, а потом поджечь ветку. Обычную еловую ветку. Тот поджёг. На ветру ветка прогорала быстро. Но Хромому этого времени хватило.

За эту минуту он переловил тех, кого ему велели. Ноги одного засовывал в рот другого и выдёргивал из его задницы. Без магии бы не вышло, но он тут расстарался. Это была редкая дрянь, я так скажу. Красно-синяя, обтянутая пузырями масса, зубы в разорванных ртах, трещащие рёбра и позвонки, сдавленные головы, гортани, порванные вдоль от того, что в них запихнули то, что не влезает…

Хромой что-то сделал, чтобы люди не сразу умирали. Сразу полезла Мерзость, кстати. Но в кои то веки это была не самая большая из наших проблем.

Догорела ветка. У хромого колдуна вышел мост из пятнадцати скрученных, продетых друг в друга тел. Он приказал поставить мост на площади. Он слабо шевелился, это было ужаснее всего. Затем Хромой потребовал выдать детей Савантов. Их не нашли, тогда его люди наловили каких-то. Он посадил орущих, слепнущих от ужаса детей на этот мост. Перекрикивая их, потребовал поклясться никогда не служить Властелину. Когда дети выдавили из себя клятву, он их убил. Посадил новых. Опять велел поклясться. Опять убил. Ещё одних притащили. Думали, убьёт. Этих не убил.

Почему не убил – не знаю. Что-то там у него случилось. В какой-то момент он поглядел в толпу. Ринк, ясное дело, – врассыпную, не будь дураки. Осталась стоять какая-то бан – может, конечно, живая, но скорее просто гамт – больно неряшливая она, да и Хромого не боится (а гамтам чего? у них уже всё было). А за ней прятался пацанёнок. Глищ, но по возрасту не такой уж маленький, лет четырнадцати. Видно было, что гамт сама по себе, пацан сам, просто прячется за ней. Пацанёнок как раз из Савантов был, как потом выяснилось. Хромой в них вперил злобный взгляд. От него разве что пар не пошёл от злости! Но… Внезапно он развернулся и уковылял оттуда. И часа не прошло – его уже в Костях не было.

Парня потом допросили, даже с магом. Бедолаги из моста все спятили как один, поэтому от них ответа было не добиться и некроманту, но живых Савантов нашли и всё выяснили. Рака это была отпетая. Не были они воскресителями, Властелину не служили. Ясное дело, донос. Черепа дали заказ: узнать, кто на Савантов донёс, а там – суд для проформы и, амат, дачка. Смерть стукачам!

Источник вероятности – в небе.

Высшая удача – исчезновение.

Трудно понять.

Но я растолкую.

Мне рассказал тот, кому рассказала Звезда, а я перевёл с языка безумцев на язык книги.

Истинные удача и неудача по природе своей божественны и имеют высшую природу, а следовательно, должны быть приняты с радостью. Ведь удача – милость бога, а неудача – испытание. Если сердце не отзывается радостью, это от нечистого сердца.

Раскидывая кости или карты, человек рассчитывает на прибыток в золоте — так же, как, бросая гадательные камни, – на прибыток в знании. Оба этих прибытка не куплены трудом, а значит, не имеют человеческой природы и зависят лишь от высшей милости. Вера в него оправданна, поскольку всем известно, что милость эта порой бывает ниспослана. Так на что же сетовать, если в иной раз её не дали? Только на чистоту сердца.

Тот, кто сетует на неудачу, глуп.

Тот, кто пытается управлять удачей, глуп вдвойне. Ведь то, что исходит свыше, может быть только принято со смирением, ибо разумом Его не превзойти.

Источник удачи пребывает в небе. Его движение обусловливает колебание вещей. Как Луна тянет за собой море, так и Он сотрясает мир своей милостью и немилостью.

Если высшая случайность требует крови или жизни, дай её! Не сражайся с предопределённостью: в этот миг и всегда вся судьба твоя, от колыбели до могилы, находится в руках неизмеримо более мудрого, чем человек, существа. Отдай жизнь с радостью. Не делай это за золото и по приказу: зачем повиноваться промыслу людскому, если можно вверить себя в Его руки и исчезнуть, растворившись в Нём?

Помни, что вне Него нет смерти. И это истина.

По его следам мы пришли в эту обитель убожества. Нет, Роза была не худшим городом из тех, какие я видел. Там, вдалеке, блистали медные шпили и глазурованные купола, пылали костры и коптили жаровни. Текла нервная и бурная жизнь.

В месте, куда нас направили, не было ни ярких цветов, ни какой-то особенной красоты – да к ней и не стремились. Узкие тёмные переулки, дымы. Люди недружелюбно поглядывают из-за дверей, повсюду топчутся птицы, перья лежат кучами.

Забавно, но нас даже не обокрали.

– Кого вы ищете, санахри? – спросил кто-то из-за спины.

Я обернулся. Ко мне обращался какой-то тощий дед, крошечный, как ребёнок.

Я отсалютовал ему и сказал, что мы ищем дом летописца по имени Ибис.

– Он давно ушёл, – сказал дед, – к трёхглавому богу. Но остались его потомки. Воспитанники. Отвести вас к ним?

– А Лотос? Был ещё Лотос.

– Тоже помер. То есть как… В общем, считай, что помер.

Мы переглянулись.

– А вам они зачем?

– Нам сказали, что они знают нашего господина и знают, где его можно найти.

Старичок задумался, почесал подбородок, а потом воскликнул:

– Погодите, так нет ничего проще! Хат проснулась, а она точно всё знает.

То, что они называли “Хат”, жило в старом разбитом кувшине для вина – таком, знаете, который закапывают в землю. Одного бочка у кувшина не хватало, и внутри была оборудована спаленка, где обитала прорицательница. Она была худенькой и уродливой, да и на человека вообще не походила – со сушёного лица смотрели блестящие глазки, больше всего похожие на птичьи.

Когда мы, дождавшись, пока она поговорит с другими просителями, рассказали ей, что нам нужно, её личико сложилось в гримасу сочувствия и заботы.

– Да, я знаю, что с ним, но радости в этом мало. Всё, его больше не вернуть. С ним случилось необратимое. Перестаньте его искать – хотя бы на время.

– Мы приносили ему клятву.

– Нет, вы приносили клятву не ему, припомните хорошенько, – возразила пророчица, как будто сама всё слышала. – А сейчас вы уж точно больше ему ничего не должны. Амат, ваши связи разорваны, амат. Верьте мне, я знаю.

– Мы хотели бы услышать это от него самого, женщина, – сказал капитан.

– Если вы попробуете это услышать от него – во всяком случае, в ближайшее время, – то ничем хорошим это не кончится. Он вас не узнает и вмиг перебьёт.

– Тогда мы подождём.

– Подождите здесь. Вам все равно суждено здесь нести службу, можно начать и сейчас.

– У нас есть дела. Есть контракт.

– Контракт – высшая ценность, — согласилась Хат. – А потом всё равно возвращайтесь. С нами же вы тоже не развязались, как и с ним.

Когда Мастер взял Трубу, Бороду спас огонь. Видя, как колдун подчиняет себе всё и всех, Борода залез в кузнечный горн. Не хотел, чтобы и его подчинили. Он знал, что не пострадает: когда Мастер вошёл в город, все раны зажили. Кошки дрались на улицах – расходились опять с ушами. Переедет дождевого червяка телега – а он тут как тут: надуется обратно и ну ползти. Все больные вышли из больниц здоровыми. Кто-то – даже с медицинским инструментом, вросшим в брюхо, так быстро закрылся на нём разрез.

Мастеру никто не сопротивлялся, потому что он всех подавил своей волей. Кроме Бороды. Борода так и сидел в горне, сжав в руках кирпичик Трубы и сгорая в угольном жаре.

Он, кстати, отважился на него поглядеть. Наверно, Борода – один из немногих, кому довелось увидеть на древнего колдуна, пока он был жив. Говорили, что он – чудовищных размеров, огромный и жирный, как циклопическая жаба. На самом деле, это был человек. Обычный мужчина, нестарый, довольно высокий, загорелый, коротко стриженный, с высоким лбом. Без доспеха, без шлема. Даже непонятно, как описать. Таких вокруг тысячи. Походка – вот таких не тысячи. Рисунки на коже – тоже. Если бы не они, даже не сказал бы, что это чужестранец, выползший из-под какой-то пирамиды в Марше.

Трудно было сказать, чем Мастер занимался в Трубе, но, по мнению Бороды, он занимался обыском.

И тут-то его нагнал Эрин-Теллекурре. Будущий Властелин, так говорят, хитростью заманил Мастера в Трубу, чтобы там прикончить.

В лобовую атаку Эрин на Мастера не пошёл. Ему поставили высокий шатёр, и он колдовал из-за занавеси. А на Мастера выпустил своего мертвеца.

Так впервые миру был явлен Хромой. Тогда он не был той безупречной машиной уничтожения, как сегодня. Он двигался чудовищно неуклюже. Мало того, что у него была просто растерзана нога – похоже, его то ли контузило, то ли ещё что, да только он всё время как будто падал. Руками махал и воздух скрёб.

Но, тем не менее, колдун он был сильный.

Много лет спустя, уже сам став могучим магом, Борода понял, в чём был замысел Властелина. Мастер подчинял и живых, и мёртвых с равной лёгкостью. Но этого не мог подчинить. Хотя и пытался. То-то все остальные прятались. Сильно боялся Эрин, что и его не минует.

В сущности, никакого вреда Мастеру Хромой причинить не мог, но своё дело делал – отвлекал его, мешая управлять порабощёнными жителями Трубы, пока величайший и коварнейший маг всех времён подбирал ключик к защите древнего колдуна.

Конец поединка Борода не видел: в какой-то момент Мастер пропустил от Эрина коварный удар, и та его магия, которая берегла и Бороду, дрогнула. Борода едва успел выскочить из печи и дать дёру.

Итог известен. Мастер пал, Властелин забрал с него трофеи. Точнее, забрал Хромой, поскольку Властелину эта битва также не далась легко.

Сражение двух великих магов, которое, как говорят, длилось трое суток (ложь: несколько часов), причинило Трубе огромные разрушения. Вместе с толпами людей, опустошённых и лишившихся крова, Борода покинул родной город. Это было за восемнадцать лет до провозглашения Владычества, и ему было двадцать.

– Я понял. Чего ты хочешь от меня.

– Разверни это вспять. Ты сильнейший из магов. Ты сможешь.

… Потянулись часы ожидания, когда он места себе не находил. Маг читал.

“В той местности, где будет вершиться такое колдовство, не может не быть людей. Но все они должны предоставить мне слово. Что это значит? Умолкнуть и опустить глаза, дать мне говорить. Пока только не мешать…”

– Это были самые полезные четыре часа за последний десяток лет, – сказал наконец Властелин, который ещё не звался этим именем. – Я сделаю то, что ты хочешь. Твоя плата мне не нужна: то, что ты принёс, стоит гораздо больше, чем всё, что ты предлагаешь.

– Ты убьёшь его?

– Ты говоришь, этот человек – лишь часть от целого? Как воплощение бога?

– Не знаю. Фрагмент.

– Фрагмент… Хорошо. Я убью его.

– А ритуал?

– Посмотрим. Прежде чем развернуть его вспять, надо понять, как он действует в своём обычном виде.

И Властелин произвёл этот ритуал над ним самим.

Шакал Хассара рассказывает: можно создать стеклянную слезу, прочностью превосходящую оружейную сталь. Если положить её под гнёт, под ней промнётся наковальня, слеза же останется безупречной. Но стоит отломить хвостик, она рассыпается в прах.

Так и все мы. Любая воля.

Разрушение подобных тел пленительно, признавал Дважды Первый, находя чарующим неравенство прилагаемых усилий и ярчайшего результата. Однако более одного раза он так не делал – видел в этом опасный соблазн.

То, что я вознамерился создать, подобно неравенству в этой капле. Но я хочу достичь этого не закалкой в кристалле, а колдовством – в человеческой воле. Воплотить мыслимо достижимые пределы неравенства одного человека другому. Сделать так, чтобы их развело так далеко, как только возможно. Чтобы были дальше, чем прошлое от будущего. Дальше, чем Комета от нашей тверди. Чтобы один был подобен этой тверди, а другой – лишь песчинке на ней.

Ша Хассара однажды сказал мне: то, что моё, не может быть мной.

Как всегда, Ша не осознал глубину своей мысли. Я же был изумлён. И обрёл прозрение и освещённый путь.

Для того, чтобы отделить своих братьев от себя, мне нужно ими безраздельно владеть.

Пчела Хассара спросил бы меня, не нарушаю ли я собственный запрет, что звучит в нашем имени.

Непростой это вопрос. Когда я владею другими в большей степени – когда они становятся мной или когда они мне принадлежат? Свобода или независимость? Отличается ли то, что я собираюсь сделать, от того, чем они рискуют каждый миг?

Шакал бы заметил, что всё, что похоже на самообман, им и является, и мне следует вернуть ясность своему разуму и подумать ещё раз.

Это замечание отрезвило бы меня, но вопрос бы сохранился. Могу ли я прибегнуть к такому средству ради того, чтобы навсегда заручиться их независимостью? “Могу” – здесь я говорю не о силах и средствах, а о нравственности.

Полагаю, что могу, хотя выбирать между двумя дурными исходами непросто.

Пчела опять напоминает, что рабовладение находится под абсолютным запретом.

Я не могу просто так от этого отмахнуться. Готов ли я на клеймо рабовладельца?

Если говорить откровенно, нет.

Но ради неё – готов. Впрочем, примет примет ли она такую жертву? Если я скажу, примет, но будет ли это её решением, а не моим?

Следующий вопрос. Допустим, я преуспею. Что делать дальше?

Я не смогу дать ей свободу. Но я могу сказать ей: ты – моя, но можешь делать всё, что тебе заблагорассудится. Так она останется в моей власти, но власть моя будет выражена в присяге и царствовании, в незримой короне, что горит над ней, но не в том, что превратит её жизнь в вечный стон под плетью.

Не обманываю ли я себя, предполагая, что такое отпущение возможно?

Пчела Хассара говорит: владыка и овладеваемый могут пребывать в гармонии. Его ремесло призвано искать и находить гармонию в неравном, как и искусство Кобры. Но где эта точка, можно понять, только видя и правителя, и управляемого.

Их знания куда более весомы и менее очевидны, чем кажется. Я расспрашивал Кобру: то, о чём она говорит, относится лишь к царству соития? Пчелу: только ли к правосудию?

Оба они заявляли в один голос: один человек может причинить другому смертную боль, отнять ему руки и ноги, убить его близких, но оба они будут счастливы, а наблюдатели – согласны с таким исходом. Есть такая точка и такое сочетание, и большая добродетель в том, чтобы её найти.

Таким образом, хотя я, Сокол Хассара, в этом вопросе глух, это возможно и достижимо.

Что может помешать мне их отпустить?

Полагаю, безумие. Я далёк от того, чтобы не считать себя безумным и не принимать в расчёт возможность того, что всеослепляющая жадность не даст мне расстаться с нею.

Да, первой будет она, мой свет и радость. Не потому, что я за неё не боюсь: именно потому, что боюсь очень сильно. И потому, что как бы мне ни хотелось вывести её из-под угрозы, разумом я понимаю, что с ней вероятность шодш выше. Раз больше всего опасаюсь себя и собственного колдовского смятения, то уж ради неё я точно постараюсь удержать бразды правления над собственным рассудком. То, чего я не сделаю ради Ша, или Хат, или всех остальных, я сделаю ради неё.

Можно ли вообще делать такое “во имя”, а не “вопреки”? “Ради”, а не “на страх”?

Бен Хассара успокаивал меня, говоря, что жажда власти присуща лишь человеку, который не властен над собой и почему-то вышел из-под защиты бога. Эти слова вселяют в сердце надежду. Но я всегда помнил, что Бен примеряет всё на себя, а такой чистоты, как у него, ни у кого нет. И у меня в том числе.

Я спрашивал Шакала: в чём же ты видишь соблазн, когда ты ломаешь эти стеклянные слёзки?

Шакал Хассара отвечал мне: так можно приучиться к мысли о власти. Он же, во власти рождённый, отстранён от власти своею волей и царит лишь там, где он лучше, а не выше всех.

А если бы, говорил он, он эту власть получил, он укрыл бы в своих чистых, сухих и тёмных покоях эти лаковые доски, эти древние лица, эти прохладные изваяния, и отдался бы накопительству, и сберегал бы их, и бальзамировал – лишь бы они пережили всеразрушающее время и вечно несли в своём великолепии и его сопричастность своему рукотворному чуду, которое освещает человеческий мир.

А я, спрашивал я. В чём мой изъян?

Не знаю, отвечал Шакал. Но ты плох в одиночку, Сокол. Ты совершаешь очень большие дела, а потому сильно полагаешься на своих братьев и сестёр. Я даже не знаю, каков ты, когда одинок.

Мне было горько. Но Шакал был прав. Поэтому сейчас, отделённый от своих братьев, но воссоединённый с рассудком, я вспоминаю их и разговариваю с ними в уме.

Крокодилица Хассара упоминала, что её колдун из Граната оживил память о своей мёртвой жене и разговаривает с ней, оказавшись в тяжёлом положении. Я бы тоже мечтал о чём-то подобном – сберечь память о братьях в волшебном сосуде. Но понимаю, что сейчас, когда они не со мной, восстановить их по памяти так, чтобы они были подобны реальным, я не смогу. И они скажут мне лишь то, что я и так знаю. Человека отделяет от человека (едва ли не в первую очередь) способность преподнести неожиданность.

Можно ли делать такое, пока ты не остался один?

Остался ли я один?

Ибис Хассара рассказывал, что тот народ, к которому принадлежу я, Крокодилица и многие другие, именно поэтому стремятся разделить власть и магию. Колдовство побуждает нас вредить тем, кто в нашей власти. Кому нужен царь, действия которого в первую очередь изводят его собственный народ? Пусть правитель будет чист, и хотя его жилы не горят огнём, его подданные будут живы и целы – и, в том числе, смогут исторгать из себя новых правителей.

Завтра я брошу вызов своему безумию, чтобы днём спустя оно освободило меня от своего гнёта. Надеюсь, что оно примет облик её колдуна. Тогда я буду рад ему навредить и, хочется верить, достаточно обозлюсь, чтобы переломить знание о том, что всё это – обман.

Но опасаюсь, что безумие примет её облик. Её я никогда не мог победить – как и он. Мы сражались много раз, я неизмеримо сильнее и намного выносливее её – и всё же она всякий раз побеждала. Это потому, что я тебя люблю и берегу, спрашивал я. Нет, отвечала она, если была настроена на серьёзный лад. Это потому, что я в сто раз более жестока, чем ты, и создана, чтобы приносить людям ужас и надежду. Я могу вести корабль на скалы, говорила она, а ты не можешь.

Если оно примет её облик, я буду должен её убить. Но как не обознаться, ведь безумие коварно, а она как цель всего моего колдовства тоже может находиться поблизости?

Пугаю ли я сейчас себя, тем самым приближая такой исход?

Так делать нельзя. Нужно целиком сместить внимание на что-то другое. Ещё раз подумаю о самом колдовстве. Заодно и запишу, чтобы собраться с мыслями.

Начнём с места.

В той местности, где будет вершиться такое колдовство, не может не быть людей. Но все они должны предоставить мне слово. Что это значит? Умолкнуть и опустить глаза, дать мне говорить. Пока только не мешать. Если хотя бы одно…