В летопись отряда, стырившего череп
В 30 году от основания Роз Капитана призвала к себе некая знатная женщина. Имени её не пишу. Не потому что не знаю, а потому что знаю. Пальцы у неё были длинные, а кольца на них тяжёлые, с камнями как засохшие капли крови. Призывала она нашего капитана без глашатаев, без караула, одного и ночью.
Она сказала: у неё трое сыновей. Одного — не любит. Второго — любит. Третий — дурак. Так и сформулировала, не смущаясь. Сказано было без тени сожаления, как будто детей она выбирала из лотка с тухлыми фруктами. Старший — вылитый муж, тот, что взял её силой и заставил весь город притвориться, будто это брак. Средний — будто отражение ее собственного отца, зарезанного тем же самым мужем. Про третьего мы не спрашивали.
Муж её, пока живой, хранит реликвию. Вещь, пропитанную всем, чем пропитываются такие люди и такие вещи: насилием, памятью, страхом. Не вещица с рынка, а воплощение судьбы. Наше дело — добыть. Скрытно, без шума, без свидетелей.
Реликвией оказался череп. Где он находился? Не в сейфе, не в храме. Склеп рода, закрытый для всех, кроме их крови. Магически, конечно. Хорошо, что она это предусмотрела и дала нам фиал. Там он и лежал: в чаше из обсидиана, в окружении серой соли и засохших лепестков розы. Как она нам и сказала, мы выходили, не оглядываясь. Только Фундук оглянулся
- он клялся, что у него за спиной кто-то произнес его истинное имя. Через день его начало пучить, через два он стал блевать желчью и умер.
Через три ночи мы, как было сказано, передали реликвию — этот проклятущий череп, оплаченный кровью — среднему сыну. Ждал он нас у развалин на окраине города. Он не благодарил.
Уходя, мы слышали, как он говорил с черепом, словно тот еще был жив. Четырёхглаз потом клялся, что череп отвечал. Требовал крови. Искупления. Обещал вернуть то, что было отнято. Возможно, Четырёхглаз врал. Возможно, нет. Колдунам верить — себе дороже. Но мы слышали, как сын просил прощения. Как будто надеялся, что его услышат.