8.4. О жертве Плакальщиц
Удар Удар Черной Плети, по сути своей, похож на обыденность, если только этой обыденности присущи горькие страдания, разрушения и смерти. Те, кто говорят, что и нету ее вовсе, и Роза лишь стращает все остальные кварталы, — глупцы или, как минимум, люди не обученные подмечать закономерности.
Это могучее колдовство — или чем оно там является — построено на таких искусных манипуляциях реальностью, что мне даже невдомек, отчего и на каких основаниях им владеют … да и не знаю, кто. Не буду здесь строить теорий — кто-то говорит, что начало свое они берут в Истоках, кто-то, что это могучее колдовство, и его можно достичь лишь ритуалами… Все это пустое. Нас интересует лишь данность, а она такова: квартал едва не пал. Жертв было множество — каких-то уничтожили наемники, которых снова прислали усмирять квартал, каких-то убили сами отряды, поняв, что Мерзость пробралась в их дома. Какие-то погибли при масштабных разрушениях от шаровой молнии, что прокатилась, как нож сквозь масло, через несколько крупных строений. Занялся пожар. Спешный, как возгорание муки, и такой же взрывной.
Уже на закате того дня, когда громовым раскатом объявили о том, что Плеть покарает Кости, будто венцом всех бедствий, рухнула древняя стена Кладбища. Не выдержала падения на нее нескольких остовов зданий и огромных деревьев, которые росли здесь долгие десятилетия, а то и века.
Плеть, как, видимо, и было во времена Первой Мерзости, завершила буйство и этой Мерзости. Квартал сделался скорбным: все оплакивали свои потери и пока даже и не думали о том, что будет с нами завтра.
И вот тогда-то я и понял, почему эти женщины, такие зачастую неуместные среди нас, чуждые, любопытствующие там, где мы сохраняем франааз о своих делах, достойны, чтобы мы все почтили их память.
Шоон, Плакальщицы!
Они собрались на площади. Всем отрядом собрались. Я пришел поздно, не видел, с чего началось, но понял, что каждая из них исполняла примерно одно и то же: Плакальщица кланялась ринку — широко, на четыре стороны, в ноги — и запевала, вплетая свой голос в хор тех, кто уже ушел вперед.
Шли они к Кладбищу, и я последовал за Белоликой, лекарицей, с которой был знаком. Она шла и рвала на ходу свою праздничную рубаху. Рвала ее на полосы, сматывая их в единый большой клубок. Невозможно так порвать на себе рубаху, так точно, да еще и чтобы из нее образовалось что-то наподобие веревки — но у нее это удивительно получалось. Впереди шла другая женщина, и другая — и все они делали так. Перед воротами Кладбища я остановился. С одной стороны, потому что не хожу туда без особой нужды. А с другой, потому что меня брала оторопь. Голоса, сплетавшиеся на улицах квартала в благозвучие, здесь звучали страшно и отталкивающе, тревожно, дурманно.
Не уверен, что запомнил верно, в памяти остались какие-то лишь отдельные строки:
Станьте косы мои — нитями,
станьте краски мои — нитями,
станьте стоны мои — нитями,
заплетите мя, заплетите мя…
Сплети руки мои — челноком,
заплети основу да утком,
перетки прореху целиком,
обрати меня малым паучком.
А потом началось то, что я свидетельствую. Так было, амат. Я уверен, что глаза меня не подвели, и хоть и хотелось мне отвернуться, но я удержался. И смотрел. И смотрел…
Голые, расплетшие одежду на полосы, они продолжили идти по Кладбищу — и продолжили расплетать. Уже себя: свою кожу, волосы, плоть. Некоторым из них недоставало сил держаться, и тогда их принимались расплетать старухи, которые шли, кажется, на одном упорстве. Я знаю строение тела, и уверен, что лишившись некоторых мышц и сухожилий, человек просто не способен двинуть конечностью, а уж тем более, скоординировано ходить. Но они шли.
И я побежал к пролому в стене, чтобы рассмотреть — нет, чтобы засвидетельствовать то, что они делали. И потому увидел, как несколько из Плакальщиц мотали получившиеся… нити … и оплетали ими дыру, и заделывали брешь.
Так продолжалось несколько часов.
Голоса постепенно стихали.
Наконец, остался один единственный голос. Я слышал его сперва в одной части Кладбища, потом в другой. Понятно было, что женщина идет вдоль всей ограды. Ее пение было горьким, но в нем не слышалось страха или боли.
Это был плач, и когда затих и последний голос, я понял, что Плакальщицы отплакали свое. И, вероятно, отплакали нас.
Квартал сохранял тишину все это время.
Но сейчас я закричал — и мне вторили — Шоон!
Вороны сказали, что они сделали для Плакальщиц все, что следовало. И, обойдя кладбище, уверили всех, что оно сново заперто. И чтобы мы не убирали, если вдруг встретим где, паутину.