7.6. Сокол. О Взятии
Шакал Хассара рассказывает: можно создать стеклянную слезу, прочностью превосходящую оружейную сталь. Если положить её под гнёт, под ней промнётся наковальня, слеза же останется безупречной. Но стоит отломить хвостик, она рассыпается в прах.
Так и все мы. Любая воля.
Разрушение подобных тел пленительно, признавал Дважды Первый, находя чарующим неравенство прилагаемых усилий и ярчайшего результата. Однако более одного раза он так не делал – видел в этом опасный соблазн.
То, что я вознамерился создать, подобно неравенству в этой капле. Но я хочу достичь этого не закалкой в кристалле, а колдовством – в человеческой воле. Воплотить мыслимо достижимые пределы неравенства одного человека другому. Сделать так, чтобы их развело так далеко, как только возможно. Чтобы были дальше, чем прошлое от будущего. Дальше, чем Комета от нашей тверди. Чтобы один был подобен этой тверди, а другой – лишь песчинке на ней.
Ша Хассара однажды сказал мне: то, что моё, не может быть мной.
Как всегда, Ша не осознал глубину своей мысли. Я же был изумлён. И обрёл прозрение и освещённый путь.
Для того, чтобы отделить своих братьев от себя, мне нужно ими безраздельно владеть.
Пчела Хассара спросил бы меня, не нарушаю ли я собственный запрет, что звучит в нашем имени.
Непростой это вопрос. Когда я владею другими в большей степени – когда они становятся мной или когда они мне принадлежат? Свобода или независимость? Отличается ли то, что я собираюсь сделать, от того, чем они рискуют каждый миг?
Шакал бы заметил, что всё, что похоже на самообман, им и является, и мне следует вернуть ясность своему разуму и подумать ещё раз.
Это замечание отрезвило бы меня, но вопрос бы сохранился. Могу ли я прибегнуть к такому средству ради того, чтобы навсегда заручиться их независимостью? “Могу” – здесь я говорю не о силах и средствах, а о нравственности.
Полагаю, что могу, хотя выбирать между двумя дурными исходами непросто.
Пчела опять напоминает, что рабовладение находится под абсолютным запретом.
Я не могу просто так от этого отмахнуться. Готов ли я на клеймо рабовладельца?
Если говорить откровенно, нет.
Но ради неё – готов. Впрочем, примет примет ли она такую жертву? Если я скажу, примет, но будет ли это её решением, а не моим?
Следующий вопрос. Допустим, я преуспею. Что делать дальше?
Я не смогу дать ей свободу. Но я могу сказать ей: ты – моя, но можешь делать всё, что тебе заблагорассудится. Так она останется в моей власти, но власть моя будет выражена в присяге и царствовании, в незримой короне, что горит над ней, но не в том, что превратит её жизнь в вечный стон под плетью.
Не обманываю ли я себя, предполагая, что такое отпущение возможно?
Пчела Хассара говорит: владыка и овладеваемый могут пребывать в гармонии. Его ремесло призвано искать и находить гармонию в неравном, как и искусство Кобры. Но где эта точка, можно понять, только видя и правителя, и управляемого.
Их знания куда более весомы и менее очевидны, чем кажется. Я расспрашивал Кобру: то, о чём она говорит, относится лишь к царству соития? Пчелу: только ли к правосудию?
Оба они заявляли в один голос: один человек может причинить другому смертную боль, отнять ему руки и ноги, убить его близких, но оба они будут счастливы, а наблюдатели – согласны с таким исходом. Есть такая точка и такое сочетание, и большая добродетель в том, чтобы её найти.
Таким образом, хотя я, Сокол Хассара, в этом вопросе глух, это возможно и достижимо.
Что может помешать мне их отпустить?
Полагаю, безумие. Я далёк от того, чтобы не считать себя безумным и не принимать в расчёт возможность того, что всеослепляющая жадность не даст мне расстаться с нею.
Да, первой будет она, мой свет и радость. Не потому, что я за неё не боюсь: именно потому, что боюсь очень сильно. И потому, что как бы мне ни хотелось вывести её из-под угрозы, разумом я понимаю, что с ней вероятность шодш выше. Раз больше всего опасаюсь себя и собственного колдовского смятения, то уж ради неё я точно постараюсь удержать бразды правления над собственным рассудком. То, чего я не сделаю ради Ша, или Хат, или всех остальных, я сделаю ради неё.
Можно ли вообще делать такое “во имя”, а не “вопреки”? “Ради”, а не “на страх”?
Бен Хассара успокаивал меня, говоря, что жажда власти присуща лишь человеку, который не властен над собой и почему-то вышел из-под защиты бога. Эти слова вселяют в сердце надежду. Но я всегда помнил, что Бен примеряет всё на себя, а такой чистоты, как у него, ни у кого нет. И у меня в том числе.
Я спрашивал Шакала: в чём же ты видишь соблазн, когда ты ломаешь эти стеклянные слёзки?
Шакал Хассара отвечал мне: так можно приучиться к мысли о власти. Он же, во власти рождённый, отстранён от власти своею волей и царит лишь там, где он лучше, а не выше всех.
А если бы, говорил он, он эту власть получил, он укрыл бы в своих чистых, сухих и тёмных покоях эти лаковые доски, эти древние лица, эти прохладные изваяния, и отдался бы накопительству, и сберегал бы их, и бальзамировал – лишь бы они пережили всеразрушающее время и вечно несли в своём великолепии и его сопричастность своему рукотворному чуду, которое освещает человеческий мир.
А я, спрашивал я. В чём мой изъян?
Не знаю, отвечал Шакал. Но ты плох в одиночку, Сокол. Ты совершаешь очень большие дела, а потому сильно полагаешься на своих братьев и сестёр. Я даже не знаю, каков ты, когда одинок.
Мне было горько. Но Шакал был прав. Поэтому сейчас, отделённый от своих братьев, но воссоединённый с рассудком, я вспоминаю их и разговариваю с ними в уме.
Крокодилица Хассара упоминала, что её колдун из Граната оживил память о своей мёртвой жене и разговаривает с ней, оказавшись в тяжёлом положении. Я бы тоже мечтал о чём-то подобном – сберечь память о братьях в волшебном сосуде. Но понимаю, что сейчас, когда они не со мной, восстановить их по памяти так, чтобы они были подобны реальным, я не смогу. И они скажут мне лишь то, что я и так знаю. Человека отделяет от человека (едва ли не в первую очередь) способность преподнести неожиданность.
Можно ли делать такое, пока ты не остался один?
Остался ли я один?
Ибис Хассара рассказывал, что тот народ, к которому принадлежу я, Крокодилица и многие другие, именно поэтому стремятся разделить власть и магию. Колдовство побуждает нас вредить тем, кто в нашей власти. Кому нужен царь, действия которого в первую очередь изводят его собственный народ? Пусть правитель будет чист, и хотя его жилы не горят огнём, его подданные будут живы и целы – и, в том числе, смогут исторгать из себя новых правителей.
Завтра я брошу вызов своему безумию, чтобы днём спустя оно освободило меня от своего гнёта. Надеюсь, что оно примет облик её колдуна. Тогда я буду рад ему навредить и, хочется верить, достаточно обозлюсь, чтобы переломить знание о том, что всё это – обман.
Но опасаюсь, что безумие примет её облик. Её я никогда не мог победить – как и он. Мы сражались много раз, я неизмеримо сильнее и намного выносливее её – и всё же она всякий раз побеждала. Это потому, что я тебя люблю и берегу, спрашивал я. Нет, отвечала она, если была настроена на серьёзный лад. Это потому, что я в сто раз более жестока, чем ты, и создана, чтобы приносить людям ужас и надежду. Я могу вести корабль на скалы, говорила она, а ты не можешь.
Если оно примет её облик, я буду должен её убить. Но как не обознаться, ведь безумие коварно, а она как цель всего моего колдовства тоже может находиться поблизости?
Пугаю ли я сейчас себя, тем самым приближая такой исход?
Так делать нельзя. Нужно целиком сместить внимание на что-то другое. Ещё раз подумаю о самом колдовстве. Заодно и запишу, чтобы собраться с мыслями.
Начнём с места.
В той местности, где будет вершиться такое колдовство, не может не быть людей. Но все они должны предоставить мне слово. Что это значит? Умолкнуть и опустить глаза, дать мне говорить. Пока только не мешать. Если хотя бы одно…