6.5. Великая Мерзость. Терновник и Мирабель

Мы, Терновник и Мирабель, пишем это в той же мере по велению собственного сердца, в какой и по завету нашего прадеда. Он хотел, чтобы потомки узнали, что было во время Великой Мерзости, а раз мы, неучи, таки овладели грамотой, а он вправе нами помыкать, мы-то всё и запишем. Конечно, дед с бабкой были против, говоря, что в этом нет необходимости, потому что Мерзость больше не пробудится, а чувствительной малышне не стоит слушать об ужасах прошлого. Но прадед, окинув их презрительным взором, велел молчать, когда говорят более старшие и опытные, и пригрозил высечь обоих, если продолжат ныть.

Прадед был одним из немногих взрослых, переживших Великую Мерзость. Все мы помним истории о Синем и Красном царствах, о республиках беспризорников, Сиротском монастыре и прочих коммунах детей. Никто до сих пор не знает, почему дети легче переживали Мерзость. Но, так или иначе, взрослым повезло меньше. Совсем, если быть честными, не повезло. После того, как Мерзость закончилась, и народ вылез из укрытий, взрослых осталось всего ничего. Достаточно сказать, что прадед взял себе двух жён – из Синего царства, ей было 11, и из Республики мертвецов, ей было 14. И это были лучшие невесты Костей. Он рассказывал, что ещё один завидный жених, который, как и он, мог махать топором и знал грамоту, побрезговал местными девчонками и сговорил за себя за гору золота взрослую девушку в Розе. Но его обманули и дали какую-то пустопорожнюю. Пришлось всё равно брать местную малявку, и за неё уже Сиротский монастырь потребовал больше, чем жадюги из Розы.

Впрочем, мы забегаем вперёд.

На момент извержения Мерзости Олам Махрачник был уважаемым человеком. В своём отряде он отвечал за внутренний порядок, за суды и наказания. Не помним, как называлась эта должность. А в квартале был ещё куда более уважаемым. Конечно, никаким Черепом он до Мерзости не был. После, конечно, стал: а кому ещё решать, как жить? Детишкам? Конечно, рассказывал прадед, Красное царство пропихнуло тогда в Черепа своего государя, но толку от него было мало: как ни был он свиреп и буен, всё-ж таки дитя, ума не нажил.

Прадед, как следует из его прозвища, был хранителем махрача – так называли большой ящик для доносов. В наши времена махрачников выбирают из разных отрядов, тогда – только из прадедовского. В его обязанности входило два раза в день заглядывать туда, изымать сообщения и разбирать их. А если тот, кому стал потребен махрач, неграмотен, он должен был записать за него и кинуть в махрач сам.

Потом сообщения выносились на суд Черепов и, если подтверждались, того, на кого указали, ждала ужасная расправа.

Суровый старик берёг наши уши от самых красочных описаний, однако от него мы узнали о старых казнях в Костях. Помню слово “дачка” – это когда язык вытаскивали наружу через разрез в глотке, “шалфир”, что означает на каком-то древнем языке “тростник”, а в Костях тех времён значило, что кого-то выбросили на дно с полными карманами камней. Самое мягкое – это когда на лице писали слово “хуран”, или “дыра”. Это для стукачей. Доносчиков – не махрачей, которые следят за порядком, а других, которые раскрывают важные тайны чужим.

Было много всего ужасного и завораживающего. Но всё это кончилось тогда, когда пришла Мерзость.

Прадед был исключительно наблюдательным человеком с отменной памятью. Он помнил всё: дни и даты рождения всех бесчисленных младенцев своих бесчисленных родственников, клички всех канареек и щеглов, которых держали его дряхлые тётки, имена судей и исполнителей, отправлявших родственников на каторгу, всю родню подельников по именам. Я, Терновник, считаю, что только поэтому он вышел из тех испытаний живым: он помнил, где, кто и что прятал, что хранил, где какие ловушки и какая за кем водится слава. Я же, Мирабель, думаю, что он просто был очень сильным и приятным человеком. И нравился детям – поэтому они его поддержали, а не убили и не скормили Мерзости.

Поскольку он умел выбирать, кого слушать, а слушал всё крайне внимательно, думаю, что многие его догадки следует уважать. И хотя потом говорили многое, он был непоколебимо уверен, что Великая Мерзость изверглась по конкретной причине – потому, что кто-то присвоил и раскопал землю, которая ей принадлежала, и она радостно приняла это за воротца на этот свет.

Поначалу всё было более-менее привычно. Мёртвым не лежалось. На кладбище умели с этим обращаться, и ворчливых мертвецов загнали под землю.

Некоторые, конечно, показались на улице – как без этого! Всегда найдутся дурни, которые думают, что “хорони на кладбище!” просто так писано. Ведь не будет же беды оттого, что я тёщу отравленную под порогом зарою – в конце концов, не показывать же мне её труп кладбищенским сторожам, стыдно! А так когда ещё хватятся…В общем, каких-то дел эти мертвецы наделали, но их утихомирили и затолкали обратно.

А потом началось.

Прадед говорил, что до него дошло, что что-то не так, когда миску на стол ровно поставить не смог. Как ни пристраивает – кренится. Будто стол в одночасье покрылся пупырями. Пригляделся. Видит: на досках, где сучки, бугорки образовались, пипочки такие. Стесал – внутри у бугорков всё белое да зелёное. Ветки лезут. Через день вылезли, листья выбросили. Листья слиплись, из-под них вылезли корни, как на старой моркови. Всё это спуталось в единый комок и продолжало расти.

Люди всплескивали руками, но не понимали опасность – до тех пор, пока так не заросли мельничные лопасти, и ветер, упершись в эту плотную преграду, наконец их сорвал и поволок, сшибая крыши.

Все злаки поделились. Двузернянка становилась пятизернянкой и продолжала пухнуть, опасно прибивая колос к земле. Пошли разговоры, что пшеница поляжет. Колосья слипались, зёрна спекались в одно, образовывались бесформенные шары размером с перепелиное яйцо с пленками из шелухи внутри.

Забитые туши продолжали жить. Разбитые бошки быков моргали и мычали. Обезглавленные свиные туши пытались встать на копыта. Куры, чей обычай и так таков, чтобы человеку было противно смотреть на их гибель, могли теперь бегать без головы целыми сутками.

Стало невозможно есть. Зёрна не мололись, тесто не пеклось. Окорок в супе оставался живым: жир не вытапливался, кровь не сворачивалась, кость не отдавала вкус воде. Тёртая репа складывалась в целый плод. Яблоко противостояло уничтожению и не давало сок.

То, что никогда не обладало жизнью – как скелеты, собранные из разных костей и соединённые нитками, – не оживало. Зато чучела зверей, сушёные бабочки и прочие существа восстанавливались в полной их первозданной живости.

К осени иногда стало показываться то, что потом назвали “Море крыс”. Впрочем, их как-то утихомирил человек без лица, Черепа еле с ним расплатились.

У людей мгновенно заживали открытые раны, но горе тому, у кого в рану попала грязь, тряпка или там, например, остался снаряд. Столбняк никуда не делся, но перестал убивать, и оцепеневших, обезумевших от боли воинов осторожно пытались глодать собаки.

Вредоносные гады – клещи, пиявки, вши, – стали совершенно непобедимыми. Некоторые болезни – тоже: запущенные раны по-прежнему поражал гнилостный огонь, но человек оставался жив. Погружённый в боль, он носил на себе чёрные гниющие останки, которые и не думали отсыхать. И тот недуг, когда плоть пожирает саму плоть, – обычно он останавливается, убивая жертву, а теперь дикое мясо продолжало расти, громоздясь на несчастном горами.

Висельники болтались неделями, силясь сорвать с себя удавки. Они слабели от голода, но и голод смерти не приносил.

Лишить девственности девицу стало невозможно. Из-за этого произошёл один невыразимо мерзкий случай, но мы его знаем в такой версии, где добрые люди нашли виновных, прибили к древесным стволам и присыпали муравейниками.

Люди, кажется, всё-таки умирали, но не раньше, чем складывались в огромные комья, которые дальше катались по равнине, как перекати-поле или черепа великанов.

Когда двое слипались, один терял себя полностью. Другой же усиливался за его счёт и терял подвижность.

Иногда слипшиеся люди вдруг ощущали над собой высокую власть. Тогда они вздрагивали и начинали двигаться в каком-то направлении. Столкнувшись, комья человеческих тел и лиц разрастались, распухали, как дрожжевой хлеб, распадались на новых людей или следовали далее одним огромным великаном. Прадед не знал, что их зовёт и куда ведёт, но понимал, что за всех их движением стоит единая неколебимая воля.

Люди потом рассказывали, что на бегущих мясных горах, вскипающих пузырями и разрастающихся с каждым встречным, проступали, вроде бы, очертания чьего-то лица, будто из огромной скалы силятся вырубить статую великого правителя…

Примечательно, что те, кто обитали в пределах ограды Костей и принадлежали к старым семействам, как правило, не следовали неведомой воле. Прадед говорил, что есть связь между уподоблением и едой, но мы не очень поняли. Поняли только, что если вдруг один начинает повторять слова и жесты другого, это уже значит, что обратного хода нет, и людей не спасти. Или можно как-то спасти, и там как раз речь заходит о еде… Если бы прадед сам понял, он бы сказал, думаю я (Терновник). А я (Мирабель) думаю, что он понял, но решил не говорить, потому что не нашего это ума дело.

…Огонь. Многие знали, что всё это легко пресекал, уничтожал и останавливал огонь. И когда дела пошли плохо, и среди жителей Костей утвердилась уверенность в том, что пределы квартала Мерзость не удержат, прадед, а с ним и другие здравомыслящие обитатели Костей, больше всего боялись, что власти Розы пойдут самым простым путём. И просто сожгут квартал.

Прадед так и не выяснил, почему они так не сделали. Может, не успели, может, имели свои резоны, а может. не решились (они же делают вид, что ценят человеческую жизнь). Так или иначе, день Вышибания врат настал, и в последний день среднего месяца лета Мерзость устремилась за пределы Костей. В мягкопузых князьков и торгашей из Розы никто с детства не вдалбливал горькую науку, никто не говорил, что они – лишь глина, из которой повелитель изваяет столп, и отдалить этот день помогут только знания, аккуратность и удача…

Вот и вышло всё так, как вышло.