5. Память о Сделке
Около 470 г. от СВ
Память о Сделке
Не важно, как меня звали раньше, но сейчас меня зовут Беловласый. Я был там, когда пала Сделка. Старые шрамы ноют в сырую погоду, но есть раны, что болят всегда, стоит лишь закрыть глаза. Говорят, долг солдата — сражаться. Это так. Но у любого солдата есть и иной долг — помнить. Помнить тех, кто сражался рядом и уже никогда не расскажет своей истории. Помнить их имена.
Мы знали, что они придут. Целый месяц перед штурмом Сделка, некогда гудящий улей, затихала. Мы отправляли прочь обозы — не с товаром, как бывало раньше, а с детьми и стариками. С каждым скрипучим колесом, увозившим плачущих женщин, крепость становилась тише и строже. Стены, помнившие пиры и смех, превращались в то, чем им и положено быть — в надгробие для тех, кто оставался. Комендант Эйдан, последний из своего славного рода, лично провожал каждый отряд. В его глазах не было слез, лишь ненависть, что горела жарче любой скорби. Вся его семья — отец, брат, сестры — уже легла в землю от рук тварей Госпожи. Ему осталась лишь эта крепость. И мы.
Подходящую армию мы увидели ближе к вечеру. Это была чума, которой дали ноги и знамена. Земля дрожала от поступи тысяч. В авангарде шли чудовища, сшитые из мертвой плоти, а над ними, на черных конях, ехали Взятые. Я видел Хромого, чья тень, казалось, заставляла камни плакать, и еще одного, Костолома, громадного, как осадная башня. Воздух стал холодным и тонким, словно перед грозой.
Штурм начался на рассвете. Мир сузился до щелей бойниц. Воздух звенел от разлетающихся камней и криков. До сих пор помню медный запах вспоротых тел. «Скорострелы» полегли в первый же час на Западных воротах, сметенные волной тварей. «Старые Топоры», ветераны, держали пролом у южной стены, пока их не сожрала магия одного из Взятых.
Комендант Эйдан сражался в первых рядах. Его застали у южных укреплений Я видел его, яростно врубившегося в строй в проломе, где натиск был всего сильнее. Он прикрывал отход «Сынов кузни», когда стена обрушилась. Его и тех, кто был рядом, завалило камнями и телами врагов. Он купил нам несколько лишних минут своей жизнью. Не думаю, что он желал пережить эту битву.
Мы отступали ко второй линии обороны, истекая кровью, огрызаясь каждым копьем, каждым арбалетным болтом. И вот тогда, когда надежда почти умерла, это и случилось.
На гребень разрушенной стены, с нечеловеческой ловкостью взбежала фигура. Она пылала. Не в переносном смысле. Человек был живым факелом, окутанным ревущим пламенем. В руке он сжимал копье, древнее, я думаю, что узнал его. Так, пели, шел в бой Луин — источая огонь. Из копья вырывались потоки жидкого пламени. Я не знаю, кто это был, думаю, что один из тех магов, с которыми вел переговоры молодой комендант.
Он был безумен. Его рев смешивался с воем огня. Будто сам Балв вернулся! Он направлял копье на орды врагов, и среди наступающих отрядов образовывались горящие дыры. Я видел, как он остановил Костолома, заставив Взятого отступить под натиском пламени, что плавило и камень, и сталь. Но огонь этот был слеп. Он не разбирал своих и чужих. Пламя перекидывалось на наших, и я видел, как кричали, сгорая заживо, те, кого он только что спас. Такова цена этой силы, я полагаю. Она не ведает верности.
Этот пылающий призрак сжег себя дотла. Бой его был ярок и короток. Он испепелил себя и упал головешкой.
Последними, кто там оставался, были «Сойки». Их так назвали по цвету перекидок. Дети разных отрядов, они наотрез отказались покинуть Сделку вместе с обозами. И создали свой отряд… Совсем юнцы, которым только-только выдали мечи. Они держали последний рубеж у ворот внутреннего двора. В их глазах не было страха. Юности не страшно умирать, потому что она едва знала, что такое жизнь. Это они обрушили арку ворот, завалив проход и отрезав путь преследователям. Они дали уйти нам, тем немногим, кто еще мог идти и тащить раненых.
Меня тоже уносили, на волокушах. В полубреду, наскоро перевязанный, я видел, как Сделка горит. Как рушатся стены, воздвигая надгробие над могилой потомков Балва Огнерева. Надгробие над всем нашим Очагом.
Одно меня утешает: прошло уже больше двадцати лет, а никто из проклятых мертвых тварей не похваляется тем, что владеет копьем Луина. Правду говорят: выбирает оно руку себе по крови и духу. Думаю, кто-то все же смог унести его оттуда.
Пусть Луин направит твердую руку того, кто теперь владеет копьем — и пусть не оставит своей яростью, когда копье вновь обратят против тварей, противных любой жизни. Я же, хоть больше и не могу держать щит, но все еще могу иначе укреплять братьев и сестер: пока жива память о защитниках Сделки, жив и наш огненный дух.